Над каменным городом клубился желто-коричневый дым, пахло выхлопными газами и машинным маслом, стоял шум потока людей и автомобилей. Спрыгнув на асфальт, по привычке, выработавшейся в деревне, Транзисторов поздоровался с первым встречным. Тот долго шел, спотыкаясь, и оглядываясь. Окинув взглядом длинную улицу, Транзисторов сообразил, что если с каждым здороваться, скоро язык отсохнет, но когда с чемоданом он влез в автобус, забыл и опять сказал:
— Здравствуйте.
В салоне испуганно зашептались:
— Смотри, глаза горят…
— Уступи ему место…
Транзисторов обиделся и решил добраться до дома пешком. Он отправился напрямик проходными дворами и переулками, но через квартал встретил Покатилову, одетую в модный французский костюм.
— Степанида Прокофьевна! — окликнул Транзисторов.
Та нехотя оглянулась.
— Степанида Прокофьевна, — запыхавшись, подбежал Транзисторов.
— Пани Кофевна, — холодно поправила Покатилова. — А вас не припомню, молодой человек.
— Ну, как же, Пани Кофевна? — обескураженно проговорил Транзисторов. — Ведь мы с вами в Малой Щедрухе…
— Аполлинарий! — выдохнула Степанида, на глаза ее навернулись слезы, которые она тут же смахнула перчаткой и посмотрела с укором. — Что ж ты, насулил добра, говорил, господ нету.
— Преувеличиваете, — нахмурился Транзисторов.
— Как на исповеди, — возразила Степанида. — Только исповедоваться здесь некому — к попу и то очередь.
— Ну, прошлое тоже не сахар, — заметил Пол Лампьевич. — Все лишь бы помолиться… а пьют безбожно…
— Нет, не приемлет сердце мое… — покачала головой Степанида.
— Как вы можете не находить прелести в своем будущем? Ведь это же ваше будущее!
— А как вы отвергаете свое прошлое? Наслушалась я лекций.
Транзисторов недовольно пнул чемодан с машиной времени.
— Хороша диалектика.
— Отправляй меня обратно, — с грустью попросила Степанида.
В проходном дворе было тихо и безлюдно. Лишь воробьи возились с корочкой хлеба.
— Ладно, отпустим грехи друг другу, — примирительно сказал Транзисторов.
Он свинтил трубки, как надо. Степанида забралась на аппарат.
— Живите тут с миром! — махнула она рукой на прощанье.
В позолоченном окне висел кусочек однотонного оранжевого неба. Вокруг большого агрегата с разрядниками и свисавшими с него шлангами, шумно переговариваясь, за пыльными конторскими столами занимались инженеры. Перед агрегатом сидел Буко и хмуро прикручивал провода.
Экспериментальное бюро, в котором работал Буко, проводило эксперименты ради экспериментов. В основном здесь что-нибудь с чем-нибудь смешивали или спутывали и смотрели, что выйдет. Если в результате получалось что-либо, заслуживающее изучения и дальнейших разработок, дело сразу же передавали в другое бюро. Но иногда экспериментальному планировали изобрести что-нибудь этакое невероятное или невозможное. Такую работу поручали Буко. Не потому, что он больше других знал и мог, а потому, что он был безотказным.
В бюро часто забегали разные люди поделиться новостями, посмеяться, пожаловаться. Вот опять рядом с Буко возникла хрупкая фигурка в синем платье и легких туфельках на каблуках-шпильках — сотрудница отдела погоды Лижит Во. Разглядывая агрегат, она склонила набок голову, глаза ее смеялись.
— Тут из будущего прилетали, говорили, что пятьсот лет назад нашу фирму вовсе не Феофраст[1], а какой-то Буко организовал. Говорили, ее не было, не было, а потом взяла и вся разом появилась, как сейчас. Буко, это не твой родственник был?
— Нет, — помотал головой Буко. — У меня нет родственников. Я немножко помню, что у меня были родители…
— Родители у всех были.
— Еще помню голубое небо, облака…
— Оранжевое небо.
— Голубое небо, облака и птицы…
— Птицы?
— Да. Это такие существа. Пушистые, теплые.
— И они разговаривают?
— Нет, они не разговаривают. Но они живые. Понимаешь, жизнь существует не только для людей. Жизнь большая, она гораздо больше нашей фирмы.
— Облака, птицы… — задумчиво повторила Во. — Буко, а что ты делаешь?
— Преобразователь времени.
— А для чего?
— Для сдвига пространства.
— Это как?
— Плазма, — неуверенно выронил Буко.
— Буко, а зачем двигать пространство? — глаза у Во были безумные, круглые.
— Не знаю, пожал плечами Буко. Мне поручили работу, вот я и работаю.
— Правильно, Буко, в хозяйстве все пригодится, — вмешался начальник бюро Цицарь. Синий костюм висел на нем небрежно, как на случайном предмете. — Лижит, не мешай. Ты видишь, человек делом занят?
— Что, уж и пошутить нельзя?
— С планом нам шутить никто не позволит.
Во живо отправилась к подружкам, но в бюро вошел Бепле, полный, причесанный, и тоже остановился рядом с Буко, плутовато уставился на агрегат.
— Заканчиваешь?
— Заканчиваю.
— Вот годик поработаешь, Буко, глядишь, тебе администрация седло подарит.
— Зачем? Я не езжу верхом.
— Зато на тебе ездят, — Бепле стряхнул с лацкана пиджака пылинку.
Цицарь посмотрел на него враждебно и хотел было погнать прочь, но дверь снова хлопнула, и в бюро появился Фрист — образец здоровья, носивший всегда оттопыренные усы и синюю рубашку с закатанными до локтей рукавами.
Фрист был начитан. Он окончил университет. Факультет журналистики, изучал философию и древнюю литературу. С ним никто не мог спорить, потому что он всем доказывал, что материя первична, и сыпал цитатами на разных языках. Законченный материалист, Фрист ненавидел интеллигенцию и работал техником уборочных агрегатов на седьмом этаже, где размещались экспериментальное бюро и разные другие отделы. Принципиально.
— Буко, а у тебя какой главный принцип в жизни? — с ходу спросил он.
— Работать, что же еще? — ответил Буко.
— А для чего работать?
— Для души, для развития нашей фирмы.
— Ну и дурак же ты, Буко, — сказал Фрист. — Души вообще нет, а фирма большая. Ей принадлежит небо. Как же ты можешь ее сознательно развивать? Я понимаю, работа в жизни главное, если за работу хорошо платят. Материя, — Фрист сделал пальцами, словно пересчитывал зарплату, — каждому ее отведено понемногу. В жизни надо взять свое. Ну, и чужое прихватить, если подвернется. Какова материя, таково и сознание. Ab ovo[2]. И не мы развиваем фирму, а фирма развивает нас.
— Ну чего пристали к человеку? — рассердился Цицарь. — Делать вам нечего?
— Материя первична, — сказал Фрист.
— Иди отсюда! — угрожающе надвинулся на него Цицарь. — Не то возьму сейчас материю… да по твоему сознанию!..
— Лижит, а почему сегодня дождь передавали?
— Да и не знаю, — озабоченно отвечала Во. — Я просила, чтобы сделали сухо. Видите, сама на работу в туфельках пришла и зонтик даже не захватила. А они не послушали.
В Москве в нишах небоскребов гнездились птицы. Снова от землетрясения пострадал Мехико. Где-то от голода еще умирали люди. Но в Лике никогда не бывало ни небоскребов, ни землетрясений, ни бедности. Лишь на горизонте сверкали молнии уносящихся в небо космоавтомобилей. Лик славился тишиной и умельцами. Делали здесь разные добротные вещи. Сплошь стояли двухэтажные особняки с флюгерами на крышах. По зеленым улицам проезжали велоколяски. А вечером, когда все замирало, погружаясь в отдых, над городом вспыхивали пятиметровые буквы: Homunculus. Пятьсот лет назад посреди города вдруг появилось здание коробчатой формы с этим странным названием. К нему не было ни подъездных путей, ни окон в нем не было. Что оно означало? Серые стены Homunculus'а хранили каменное молчание. Охваченные холодным голубоватым мерцанием, буквы стояли мощно и немо, как античные божества. В общем, оно никому не мешало, и вряд ли кто в Лике догадывался, что под этой коробкой скрыт целый мир со своим солнцем и со своей погодой.
Homunculus — фирма-монстр — миллион отделов, не считая комбинатов и прошлых предприятий; вещь в себе, перекресток идей, принципов, ускоритель стрессов — психотрон. Одно только ее название предполагало глобальную деятельность. В действительности деятельность фирмы выходила за всяческие пределы.
Прямо под буквами находилась скромная дверь, вечно запертая для всех, кто ее не умел открывать пинком. Это был вход. Достаточно было появиться у человека идее или принципу, как они прямой дорогой приводили его в Homunculus. Идеи здесь сходились, расходились, переплетались, разрешались и рождали новые, но выхода из Homunculus'а не было, как не было избавления от идей. Здесь все имели идеи и принципы, серьезные и смешные: не быть беспринципным, критиковать, бороться. Даже у беспечной Лижит был принцип — проболтать жизнь. Один лишь Бепле не имел, но это был его принцип — не иметь принципов. И поэтому он тоже попал сюда. Попасть сюда было несложно. Необходимым условием являлось то, чтобы идея или принцип управляли человеком. И вся фирма держалась на каком-то единственном принципе.
