12
Туами откинулся на корме долбленки, прижав рулевое весло. Утро было ясное, и пятна соли на кожаном парусе уже больше не выглядели сквозными дырами. Туами с досадой вспомнил о большом мешке с прямоугольным парусом, который они забыли в безумной суете среди утесов; ведь с тем парусом под ветром, стойко дувшем с моря, ему не пришлось бы терпеть это долгое тяжкое напряжение. Тогда не было бы необходимости мучиться без сна долгую ночь, гадая, не пересилит ли течение этот ветер и не отбросит ли их снова к водопаду, пока люди или, точнее, те из них, кто спасся, забылись в мертвом сне. И все-таки они, хотя и тихо, но двигались вперед, крутые горы медленно отступали, и вот уже вода разлилась так широко вокруг, что Туами уже не находил примет, чтобы направлять лодку, и лишь сидел на корме, пытаясь угадать, куда же все-таки плыть, а горы туманно поднимались над зеркалом реки и проплывали перед слезящимися, красными от усталости глазами. Он подвигался на месте, потому что округлое днище было жесткое, а кожаная подстилка, которая верой и правдой служила многим кормчим, валялась, забытая, на горном склоне, поднимавшемся от леса к уступу. Туами ощущал рукой легкий напор струи, передаваемый рукоятью весла, и знал, что стоит ему опустить руку за борт, и река тут же заструится вокруг ладони, обнимая запястье. Два темных следа на воде по сторонам носа лодки теперь уже не расходились косо за кормой, а бежали почти под прямым углом к лодке. А если ветер внезапно изменится или прекратится на время, следы эти уйдут вперед и растают, вода уменьшит давление на весло, и тогда лодку начнет сносить кормой назад к межгорью.
Туами закрыл глаза и потер рукой лоб. Ветер может утихнуть, и тут уж им придется грести из последних сил, какие они сумеют собрать после этого трудного плавания, лишь бы приблизиться к берегу и не позволить течению снести лодку назад. Туами опустил руку и глянул на парус. Что ж, парус был полон ветром, двойные полотнища, закрепленные здесь, на корме деревянными клиньями, то сближались, то расходились, раздувались и опадали. Туами повернул голову и обвел взглядом многие мили сейчас уж четко видимой речной глади, а совсем рядом, меньше чем в полукабельтове[1] по правому борту скользил гигантский корявый корень, нависающий над водной гладью, как бивень мамонта. Чудище стремилось к водопаду, к лесным демонам. Долбленка почти не продвигалась вперед, потому что ветер совсем упал. Голова у Туами раскалывалась от боли, но он все же старался прикинуть, как и что, сопоставить силу течения и ветра, но так и не пришел к какому-либо выводу.
Тогда он раздраженно встряхнулся, и параллельные следы, подернутые слабой рябью, легли от бортов долбленки. Ветер попутный, лодка подчиняется рулю, а кругом бескрайняя вода — что ж еще нужно человеку? По обеим сторонам вдалеке вздымались зеленые облака. Это были поросшие лесом холмы. А впереди паруса расстилались низменности, возможно, чистые равнины, где люди могли беспрепятственно охотиться на просторе, не запинаясь о корни деревьев и не пробираясь среди черных скал, населенных призраками. Что ж еще нужно человеку?
Но все это ему лишь мерещится. Он тупо смотрел на свою левую руку и старался сосредоточиться. Еще недавно он верил, что с рассветом возвратятся здравый рассудок и смелость, которые, казалось, оставили их всех; но забрезжила, а затем ярко разгорелась заря, а они все оставались такими же, как и в долине, одержимыми призраками, запуганными дьявольским наваждением, охваченные удивительной, непонятной скорбью будто опустошенные, подавленные, беспомощные в кошмарных, глубоких снах. Перетащив лодки — или, точнее, лодку, потому что другая была вдребезги разбита, — от леса к истоку водопада, они как бы поднялись на новую высоту не только над земной твердью, но и над собственным опытом и ощущениями. Мир, в центре которого так трудно двигалась лодка, окутывала тьма среди света, и был он грязный, изгаженный, не оставляющий никакой надежды.
Туами повел рулевым веслом, и снасти зашевелились. Парус что-то лениво прошептал, а затем снова суетливо наполнился ветром. Возможно, если бы они сразу справились со снастями и сложили вещи как следует… что же было бы тогда? Частично пытаясь оценить совершенную работу, но главное, стараясь уйти от своих тяжелых воспоминаний и переключиться на что-либо реальное, Туами осмотрел долбленку.
Тюки были свалены там, куда их пошвыряли женщины. В центре, у левого борта, расположилась под защитой двух тюков Вивани, хотя по своей обычной вздорности она, конечно, предпочла бы укрытие, сплетенное из листьев и ветвей. Под тюками валялась связка копий, теперь уже совсем бесполезных, поскольку на тюках мертвым сном забылся Бата. Очнувшись, он увидит, что древки согнулись или треснули, а добротные кремневые острия обломаны. У правого борта были в кучу свалены старые шкуры, которые вряд ли уже можно было использовать, но женщины побросали их в лодку вместо того, чтобы спасти второй парус. Один пустой сосуд был разбит, второй валялся на боку, но глиняная пробка вышла из него. Значит, единственным питьем остается вода. Вивани, свернувшись клубком, спала на ненужных шкурах — неужели это она принудила женщин побросать сюда эти шкуры только для своего удобства, даже не подумав о драгоценном парусе? Что ж, это на нее похоже. А накрывалась она роскошной шкурой пещерного медведя, которая стоила жизни двум охотникам, и этой шкурой расплатился с ней за любовь первый ее мужчина. Что такое парус, горько подумал Туами, если Вивани захотела устроиться поудобней? Каким болваном был Марлан, в его-то возрасте, когда спутался с нею, плененный ее умом, любвеобильным сердцем и белоснежным, ослепительным телом! И какими болванами были мы, когда подчинились ему, завороженные его колдовством или какой-то великой силой, которой нет даже имени! Туами посмотрел на Марлана с ненавистью и вспомнил свой клинок из слоновой кости, который уже давно и неспешно оттачивал с таким старанием, что острей не бывает. Марлан сидел лицом к корме, протянув ноги и опираясь головой о мачту. Рот его был раскрыт, а белые волосы и густая с проседью борода напоминали куст. В прибывающем свете Туами увидел, что силы вовсе оставили Марлана. И раньше у него были морщинки возле рта, а книзу от ноздрей прорезались глубокие борозды, но сейчас бородатое лицо было не только в морщинах, но выглядело совсем изможденным. Откинутая голова бессильно клонилась набок, перекошенная челюсть отвисла. «Теперь осталось уже немного ждать, — думал Туами, — и мы будем в безопасности. Места, где живут лесные демоны, останутся далеко, и тогда я воспользуюсь острым кинжалом из слоновой кости».
Так будет, но все же видеть лицо Марлана и при этом думать об убийстве было трудно. Туами отвел глаза, мельком осмотрел тела, беспорядочно лежащие в носовой части лодки, за мачтой, и принялся смотреть себе под ноги. Там, совсем близко, вверх лицом спала Танакиль. Она не казалась такой безжизненной, как Марлан, даже напротив, жизнь в ней переливалась через край, новая жизнь, которая не подчинялась даже ей самой. Она почти не двигалась, лишь пятнышко запекшейся крови на нижней губе вздрагивало от частого дыхания. Глаза ее не спали, но и не бодрствовали. Сейчас, когда Туами мог близко видеть эти глаза, ему показалось, что в них все еще скрывается ночь, так глубоко они ввалились и прятали в себе темноту, блеклые и бессмысленные. Хотя Туами наклонился вперед и она, конечно, не могла его не видеть, глаза не задержались на его лице, а продолжали бродить где-то в глубинах ночи. Твал, лежавшая с нею рядом, накрыла ее рукой, как бы спасая от опасности. Тело Твал казалось совсем старым, хотя она была моложе Туами и Танакиль была ее дочерью.
Туами снова потер лоб ладонью. «Если бы я только мог оставить это кормило и приняться за кинжал, или имей я кусок древесного угля и огниво, — он в тоске осмотрел лодку, не зная, на чем бы остановить внимание, — но ведь я совсем как река, — думал он, — и загадочный поток заполняет меня, бурлит и поднимает песок со дна, воды замутнены, и что-то живое, но такое странное выползает из трещин и щелей у меня в голове».
Шкура в ногах Вивани зашевелилась, и Туами подумал, что Вивани просыпается. Но тут наружу показалась ножка, покрытая мелкими рыжими завитками, и была она не длиннее его руки. Она пошарила вокруг, задела каменный сосуд и тут же отдернулась, потом тронула шкуру, вновь принялась шарить и ощупывать густую шерсть. Наконец ножка вцепилась в шкуру, цепко сжимая тонкую прядку, и застыла в неподвижности. Туами дернулся, как в судороге, как эпилептик, и в такт его движениям забилось кормило, а параллельные следы на глади реки разбежались далеко по сторонам от бортов лодки. Эта рыжая нога была одной из шести, которые прорвались через трещины в памяти.
Туами закричал:
— Но что еще мы могли сделать?
