Попавшийся ему тогда человек был немецким солдатом, и когда вампир насытился, то лишь посмеялся — убийство можно было счесть за помощь его исторической родине, хоть он и превратился в ЭТО, все же по происхождению считался французом.
Во время второй мировой войны Филипп часто клял себя за то, что не эмигрировал в США — Австрия стала откровенно ненадежным убежищем, но преодолеть свойственный его племени страх перед путешествиями так и не смог. Хорошо, что по совету Наставника еще до вступления Гитлера в Польшу он обратил свой капитал в золото и отправил его за океан, разумно не сообщив, кому именно он его передал. Война увеличила количество бродяг и бездомных, пищи появилось много, но он уже перестал убивать и довольствовался донорской кровью. Однако добывать ее становилось все сложнее и сложнее, а в апреле сорок пятого безрассудное упорство генерала Велера дало русским повод покрыть реактивными снарядами всю площадь в три квадратных километра, которую занимали войска пехоты безумного вояки вперемешку с остатками шестой танковой дивизии СС и мотоциклетной ротой. Самонадеянные насмешки представителей их племени над глупым человеком относились к очень давним временам. Их не пугали стрелы, мечи, а затем — пули, но снаряд «Катюши» мог бы разорвать его тело на сотни мелких частей, и уже не было никакой необходимости протыкать ему сердце и отделять голову от туловища. Он не выходил из подвала, пока длилась бомбардировка, и если бы не подземные ходы, ведущие к реке, так бы и остался под обломками замка.
Искусство — единственное, что хоть как-то его радовало в этой вечной и давно опостылевшей жизни, и потому он очень жалел сгоревшую коллекцию картин фламандцев и представителей Барбизонской школы.
Он не знал, сколько ему предстоит прятаться в сыром тоннеле, и впрок выпил всю кровь дважды несчастного немецкого юноши. Дважды — потому что тот сначала призвался на войну, а потом попал ему в руки.
Барон долго сидел под землей, и лишь когда понял, что русские уже не уйдут, ночью отправился в Вену искать своего поверенного. Даже соблюдая все меры предосторожности, он напоролся на советский патруль, принявший его за фашиста. Пришлось сделать огромный крюк, и к поверенному он попал перед самой зарей, чуть было не прекратив свое существование. Тот долго прятал его в подвале за щедрое вознаграждение. Новые власти устанавливали личности всех беженцев, пытаясь найти пособников нацистов, и объяснить, почему столь почетный гражданин предпочитает считаться погребенным под обломками своего замка вместо того, чтобы средь бела дня прийти в управление и зарегистрироваться, было трудно. Но русские ночью не работали.
Спустя месяц, с новым убежищем и документами, он смог выполнить свою мечту — ускользнуть от опеки собратьев и перестать, наконец, убивать.
Так австрийский землевладелец Хорст Ауфхаузер прекратил свое существование, успев передать доверенность на право пользования накопленным капиталом обычному гражданину Эрику Венцлю.
Обосновавшись у самой границы с Чехией в городе Штраттенталь, теперь уже Эрик с опасением провел два года в ожидании установления коммунизма в Австрии. Но несмотря на появление на флаге государства серпа с молотом и пришедшую к власти коалицию народной, социалистической и коммунистической партий, Австрия сохранила все преимущества свободного рынка. Несколько звонков — расконсервировал свое американское золото и купил маленький домик в Вене. Защиту он устроил не хуже той, что устанавливал у замка — с поправкой на военные конфликты и русские снаряды, с этим, понятно, ничто не справится. Но жить он хотел именно в Вене — зимние вечера наступают рано, он ходил в Оперу, Фольксоперу, Концертхаус, драматические Бургтеатр и Академический театр. Сразу после поглощенной крови находиться рядом с людьми было не сложно. Даже на второй день. Но на третий их манящий запах начинал влечь к себе, и если во время прогулки он мог заставить себя отвернуться от того или иного привлекательного здорового экземпляра, то в закрытое помещение оперы их набивалось так много, и там было так тесно, что вид многих прекрасных особей сводил его с ума.
Осторожность — прежде всего. Осторожность, осторожность, осторожность. Существование его племени признано таким же суеверием, как полеты ведьм на метле и устраиваемые колдунами бури, так зачем же давать человеку повод в этом усомниться? Хотя иногда его очень тянуло выпить НАСТОЯЩУЮ кровь, но он держался изо всех сил, он перестал убивать, и не было необходимости избавляться от трупов. Однако если непосвященный человек наткнется на него во время сна, он может испугаться, вызвать врачей, его доставят в клинику, начнут «лечить», а потом — исследовать, а потом… Привяжут к койке — и все. Может, и будут давать кровь убитых животных, чтобы поддерживать его существование, но наружу уже никогда не выпустят. Поэтому — нужно быть как можно незаметней…
Он открыл один из холодильников — посчитал пакеты с кровью. Скоро надо будет пополнять запасы. Да здравствует цивилизация!
Сон алкоголика краток и беспокоен. Ужасная в своей тяжелой банальности истина. Пятнадцать — шестнадцать лет назад, во время службы в армии, когда Роман только начинал постигать нелегкий опыт общения с тем, что не только льется, но и горит, было все, конечно, не так. На компанию из семерых человек пять-восемь бутылок водки (или «Зубровки», «Зверобоя», «Горилки», разведенного медицинского, а иногда и технического спирта) перед сном — обычная норма. Утром — пакет молока, заранее спрятанный в бачке унитаза ввиду отсутствия холодильников и присутствия злобного старшины, рыщущего по казарме в поисках недозволенных припасов, умывание ледяной водой — и как огурчик. То же самое и в школе милиции. И лишь со временем эти проклятые сивушные яды стали оказывать ненужное влияние на такой, казалось бы, могучий организм. Как говорил один немецкий актер: «Раньше я пил десять дней, а восстанавливался один, сейчас же пью один, восстанавливаюсь десять». Годы берут свое, давно отыграла пионерская «зорька». Сейчас половина шестого утра, солнце, поди, только встает, за шторами не видно, а он уже потягивается, чертыхаясь и кляня судьбу.
На маленьком низком столике возле дивана стоят недопитая бутылка водки и тарелки с засохшими ошметками еды. Если он лежит на диване в комнате, а не на кровати в спальне, значит, вчера пытался смотреть футбол, но до конца не смог. Может, перебраться в спальню? Но Рома знал, что как бы он ни ворочался и ни считал слоников, заснуть все равно не удастся. Зачем, спрашивается, вообще пить? По этому поводу хорошо сказал Бегбедер: «Я боролся с мини-баром, но он победил». Но есть оправдание — по Достоевскому, «все одаренные и передовые люди в России были, есть и будут всегда картежники и пьяницы, которые пьют запоем». И не только в России. Хемингуэя почитать — так вообще выпивал ежедневно. Уильям Голдинг, пишут, во время очередного алкогольного «полета-перелета», проснувшись ночью, принял манекен за дьявола и разодрал его на части. Но наши — всем пример. Толстой этого дела по юности не чурался. Поэтов можно по именам и не вспоминать — как бы само собой. Поэт и прозаик Бунин так вообще в кабачке любил посидеть по-русски, и как же Набоков, наоборот, подобного не выносящий, обидел великого художника слова отказом от ужина за графинчиком! Однако сам был художником ничем не хуже и, наверное, даже лучше, имел право. Но запой — плохо. После пьянки главное — не опохмеляться, иначе и вправду проспишь весь день. Он не опохмелялся никогда, а сегодня, к тому же, вел дочку в кино. Сначала — кино, а потом парк, карусели, обед с мороженым и осторожные, ибо приходится тщательно подбирать слова, ответы на вопросы: «Папа, а если люди разводятся, они потом могут опять пожениться?»
Роман пошел в ванную, стал набирать воду, подставив голову под плотную струю. Когда теплой воды оказалось достаточно, чтобы не ощущать своим задом холодное дно ванной, он погрузился в нее. С чего бы это ему вспомнился Бегбедер и прочие? Латентное пьянство и чтение самой разной литературы — вот и все его маленькие развлечения, оставшиеся в этой жизни. Следователь, основу обычной лексики которого в повседневной деятельности, в общении с коллегами и друзьями, составлял набор всем известных слов, только в разнообразных вариациях, вечерами искал и находил радость в набоковском «арлекиновом коленкоре» или в таких строках Достоевского, как «низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекат-но шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро». Эта внезапно открывшаяся страсть сначала его самого несколько беспокоила, но потом в книге Джона Ирвинга «Мужчины не ее жизни» он наткнулся на персонажа — мента из Амстердама, таким же образом коротающего свободное холостяцкое время, и успокоился. За последние месяца четыре он одолел несколько книг Толстого, Лондона, Грина, Диккенса, братьев Стругацких, Уотса, Гудериана, Симонова, Синуэ, Хемингуэя, Замятина, Грасса, Чехова, Гоголя, Уэльбека.
