Матерящуюся старуху заперли в комнате и впервые за последние два месяца провели спокойный счастливый вечер. А то, что последний, наверное, все же невысокая цена за истинное счастье.
— Это здесь. — Сказал Стрый.
— Ты уверен? — спросил Владислав, глядя на скособоченное приземистое здание крайне захудалого вида.
— Уверен, оружие брали здесь.
Снежок сверху сыпал прямо новогодний. Нежный, таинственно посверкивающий, разливающий по округе смутное белое сияние и настраивающий на умиротворенно радостный лад, что выглядело как нельзя более контрастно по сравнению с видом городских улиц, живо воскрешающих воспоминания о блокадном Ленинграде. Трупы на улицах не валялись, но знание об истинной судьбе почти всех жителей поселения действовало на нервы сильнее всяких мертвых тел. Компания Влада с керосиновыми фонарями, бросающими на свежий снег красивые красно-желтые праздничные блики, казалась то ли группой добрых волшебников, то ли кучкой идеализированных гробокопателей.
Был поздний вечер в конце сентября. А то, что погода была скорее декабрьская, то претензии следовало предъявлять вовсе не к синоптикам. Скорее, к шахтерам и диггерам.
Закутанный в чужой длиннополый бушлат, Никита Трифонов стоял в отдалении и отвлеченно смотрел на падающие снежинки. Потом высунул язык и поймал одну на язык, после чего светло, совсем по-детски улыбнулся.
На лицах остальных преобладало непробиваемо мрачное выражение. Хотя снег мог порадовать — вечный зимний волшебник, скрывающий от глаз всю раскисшую мерзость осени. Прячущий до весны мятые обертки, недокуренные бычки, дохлых собак и продукты жизнедеятельности собак живых.
Теперь, впрочем, он скрывал более или менее чистые улицы, людей — вечного источника всяческого мусора — стало совсем мало. Чистое белое полотно, застелившее Арену и Центральную улицу, большую и малую Верхнемоложскую, Последний путь и Саввинов овражек, пересекалось лишь редкими, по-заячьи робкими цепочками следов.
Луна подсвечивала холодный ландшафт, а выдыхаемый пар искрился как стайка сверкающих крошечных брильянтов.
Со дня побоища прошла неделя. Может быть больше. Владислав Сергеев, не раз уже и не два, всматривался в свой настенный календарь с изображением зимнего Старого моста, морщил лоб, пытаясь вычислить, какое сегодня число. Не получалось, видно сбился со счета уже довольно давно. Да и трудно стало отличать день от ночи. Брезжущий серый рассвет вяло тонул в синих зимних сумерках, и в шесть часов вечера уже открывали внимательные серебристые глаза первые звезды. А потом часы встали, словно разладившись, и сколько Сергеев не пытался их завести, не тряс в надежде оживить, уже никуда не пошли.
Казалось и само время остановилось.
Стрый долго не хотел идти с ними, а самые ретивые из группы (Дивер), не хотели брать его с собой, аргументируя, что шпиона Плащевика, к тому же предавшего своих и лживо раскаявшегося, надо не то что держать подальше от себя, а поскорее шлепнуть, чтобы гадостей не наделал.
Влад возразил, сказав, что этот «шпион» пребывает в состоянии глубочайшей депрессии, и вообще, возможно ему просто заморочили голову, наставив на путь зла. Кроме того, сказал Влад, рассудительный и логичный как всегда даже сейчас, когда логика отмерла, став чем-то архаическим вроде средневековых трактатов по магии, есть такое понятие как «язык». Раз уж «Сааб» оказался пустым, а все остальные его воины безнадежно мертвыми, глупо не воспользоваться знаниями этого впавшего в горестный ступор исхудавшего детины с лицом бывшего культуриста.
Сначала казалось, что Малахов вовсе помешался, сидя с головой мертвого товарища на коленях, сошел с ума наподобие Хонорова, что добавляя нервозности шатался вдоль Центральной, размахивая скрюченными страшными конечностями и дрожащим голосом спрашивающий: куда подевался свет. Но нет, Стрый аккуратно положил голову Николая на мокрый асфальт, прямо в лужу его же засыхающей крови и, глядя прямо на Влада, сказал:
— Я иду с вами. Но только после того, как похороним его. Он был добрый… и мы всегда с ним дружили.
— Я понимаю. Видел. — Сказал подошедший Малахов, и Стрый удивленно поднял на него глаза, нет, не признав в этом страхолюдном волосатом страшилище добропорядочного обеспеченного гражданина, что он с Николаем грабил когда-то давно в подворотне, изнывая в преддверии наркотической ломки.
Позади громко жаловался Саня Белоспицын, которого слегка зацепила вражья пуля, и молча страдал Мельников, получивший три пули, и все в разные конечности. Это удручало, пожалуй, больше всего и казалось какой-то садисткой игрой судьбы. Мол, жить будете, но ой как хреново.
Дивер, припомнив армейские годы, наскоро перетягивал обе руки и ногу Васька подручным перевязочным материалом, а Василий, поскрипывая зубами, еще и утешал его:
— Ничего, ничего, Михаил, зарастет, как на собаке зарастет. Даже лучше. Чтоб нас бомжей завалить, это ж в лоб надо целить.
— Ты сиди, — мрачно вещал Севрюк, зубами затягивая импровизированный жгут, — не возись, а то загноится все, и придется тебе клешни твои рубить к чертовой матери!
— А что, приходилось? — осторожно спросил Мельников.
— Рубить? А то… Да что ноги-руки, вот баранов резали в азии… десятками. Вот там была бойня! Все течет, кровищей пахнет. А туши эти все дергаются.
— Похороните, хоть где-нибудь, негоже ему под дождем гнить! — сказал Стрый.
— Не боись, — ответил Дивер, и только тогда Малахов встал.
Босх шкребанул ботинками по асфальту и затих в уродливой скрюченной позе. Оружие было живописно разбросано вдоль улицы, золотистые гильзы тускло поблескивали. Хоноров ходил и размахивал руками. На лице его застыл тоскливый вопрос: как же так, а? Почему я?
Николая похоронили тем же вечером, оставив дома раненых и травмированного душевно Никиту, который всю стрельбу просидел на корточках, зажав уши ладонями, а теперь вот стал таким, как есть — спокойным и отстраненным.
Ехать на кладбище было далеко, да и не решился бы на это никто из группы, особенно сейчас, когда в дождливых сумерках умирал этот перенасыщенный событиями день. Тело Васютко перетащили в старый соседний дворик, в котором еще сохранилась порыжевшая травка под изогнутыми конструкциями детской площадки. Стрый топал позади короткой процессии с каменным лицом. Дождик капал на тело, оставался там жемчужно поблескивающими каплями. Под раскидистой старой рябиной с вырезанными много лет назад на стволе чьими-то инициалами выкопали могилу, куда и опустили окончившего свой путь Николая Васютко. Постояли минут пять, склонив голову и искоса бросая взгляды на Стрыя. Еще бы, для них это был чужой человек, непонятно почему выделенный перебежчиком из остальных убитых. А Стрый не смотрел на могилу, он смотрел в глубь двора, где над двумя крашеными серебрянкой гаражами возвышался разрушенный, чернеющий гнутыми трубами, остов голубятни. Проржавевшая сетка-рабица свисала вниз наподобие кольчужной юбки, доски настила исчезли много лет назад. Голубятню давно забросили, наверное тогда, когда стала уходить мода на них, но один голубь тут был, сизый дворовый, нахохлившийся и выглядевший больным, он сидел на самом верху, как неряшливый флюгер, и косился на церемонию то одним, то другим желтым глазом.
— А голуби все живы, — сказал Стрый, — хотя он не любил голубей. Одного даже убил. Но все равно, лазить туда было весело.
— У меня когда-то были голуби, — сказал Степан, — порода дутышей. Знаешь, с такими здоровыми зобами, что даже головы им приходилось вверх задирать.
— И у меня, — сказал звероподобный Мартиков, — только не здесь, а в деревне.
На него покосились с недоверием. Как же, говорили их взгляды, да с таким оскалом тебе только голубей разводить. Враз от них только перья останутся!
Голубь решил, что насмотрелся, снялся с шеста и полетел, заполошно хлопая крыльями, в сторону улицы. Где он добывает пропитание, думать не хотелось, но птица не выглядела очень уж худой.
Могилу Николая Васютко забросали землей, а сверху водрузили деревянную лавочку, взятую неподалеку. Имя Стрый вырезал на рябине, как раз под древними инициалами, проставил даты, на секунду замявшись на числе. Подумав, ограничился месяцем.
Постояли еще, а потом ушли прочь, оставив позади верного слугу Плащевика, который, оказалось, верен еще и настоящей дружбе — качество, редко встречающееся в наши дни. Остальных убитых оставили валяться под открытым небом. Сочувствия не было ни в ком.
— Стойте! — сказал Дивер, приостановившись, — это все?
На него взглянули с удивлением.
— Одного из них не хватает. Вон там он лежал!
— Дивер, брось! — сказал Степан, — даже если не убили кого, на улице холод, дождь, вот-вот снег пойдет. Все одно перекинутся от окочурки.
