Все эти люди смотрели на мое окно. Бескровные, угрюмые лица, озаренные пламенем, выражали надежду и одновременно — отчаяние и тоску. Чего они хотели, чего ждали?
Шестеро мужчин, переминаясь, держали на плечах открытый гроб. Женщины вытирали слезы концами платков, наброшенных на плечи и головы. Высокий плечистый дядька в круглых очочках топтался на крыльце у входа, а парень лет двадцати, коренастый и кудрявый, стучал в двери дома.
— Открывай, Лизавета! Открывай, обществу надоть!
«Куда ж это подевалась моя бабка? — задумался я. — Лизавета? Ну да. Она ведь назвалась Елизаветой Ивановной?»
Хозяйка как сквозь землю провалилась. А в дверь стучали так требовательно и громко, что я испугался — не развалится ли ветхая избенка от такого напора.
Пора разобраться с этими ночными визитерами. В конце концов, должен же я чем-то отблагодарить приютившую меня несчастную старуху? Наверное, она перепугалась и прячется где-нибудь в темном углу, дрожа от страха.
— Елизавета Ивановна! Не бойтесь. Я сам с ними поговорю. Они сейчас уйдут! — громко сказал я, надеясь, что старуха меня услышит. Оделся и выскочил в коридор, захватив свечу.
Памятуя, как давеча бабка зажигала в сенях электричество, я попытался нащупать выключатель, но не нашел. Дверь сотрясла новая серия ударов.
— Лизавета, Лизавета! — призывал требовательный мужской голос.
Я подошел к двери, осмотрел щеколду и засов. С удовлетворением отметил, что они вполне надежны. Уверенным и громким голосом произнес:
— Елизаветы Ивановны дома нет! — И уставился в закрытую дубовую дверь. Вряд ли они попытаются сломать ее, мелькнула беспокойная мысль. А если и захотят — вряд ли сумеют, успокоил я сам себя.
И повторил громче, чтобы услышали:
— Нету дома бабки!
— Батюшка Леонтий, отвори! Помилосердствуй! Без попа не можем хоронить. Прости ты нас. Отвори!
— Нет здесь никаких попов! — крикнул я, удивленный. Опять меня с кем-то спутали? Что-то во всем здешнем кавардаке странное творится.
— Церковь открыта стоит, ждет тебя, батюшка Леонтий! — жалобным фальцетом сказали из-за двери. — Прости ты нас, окаянных. Не можем без попа хоронить…
— Да какой я вам батюшка?! Что вы все, с ума посходили? Русским же языком сказано: нету здесь никаких попов. И хозяйки, Елизаветы Ивановны, нету!
Я уже ничего не понимал и начал сердиться всерьез. Что это они, шутят так, что ли, всей деревней? «Церковь открыта стоит…» Какая церковь? Те развалины, которые я видел, уже и церковью не назовешь — одни стены.
Белены эти люди объелись или водки где-то нажрались — в любом случае, это не мое дело.
— Не стучите больше — все равно не открою! Имейте совесть, — сказал я твердым, насколько мог, голосом и направился длинным коридором обратно в горницу. Помню, что коснулся прохладного металла — рука моя легла на ручку двери… И вдруг услышал совсем рядом с собой:
— Прости ты нас, батюшка. Без попа земля не принимает.
Обернулся — а они все за моей спиной толпятся: мужчины, женщины. Как они вошли?! Ведь я дверей не открывал. Дверь, как была, так и стояла запертая. А эти, с факелами, в сенях… Бледные лица, горящие глаза.
— Прости нас, прости.
И кланяются. И покойник в гробу тут же. Сел, руки протянул:
— Прости!
Черный рот мертвого кривится, расползается и рвется по уголкам губ:
— Прости. Прости.
Кинулся я от них в горницу, про низкий косяк забыл и влетел в него лбом с разбегу — только искры из глаз и в ушах звон.
Через порог упал рыбкой, перевернулся на спину… Последнее, что увидел, — толпу в дверях и мертвеца, вцепившегося в деревянные борта гроба лунными костлявыми руками. Потом завертелось все и провалилось куда-то в пропасть, к чертям.
* * *
Очнулся я утром, на той самой кровати, на которую ложился вечером. В тусклое грязное оконце пробивался неяркий осенний рассвет, на рассохшейся старой раме серебрилась и дрожала крохотная паутинка. Я смотрел, как она трепещет от дуновения сквозняка, через какую-то щель пробиравшегося в дом, и вспоминал, где нахожусь и что случилось вчера.
Единственное, что я помнил отчетливо и в чем не сомневался ни минуты, — это была подрезавшая меня «семерка», из-за которой я пробил колесо. Все остальное казалось маловероятным, смутным и ненастоящим.
Голова, между прочим, болела адски.
Если б не это, я бы, конечно, решил, что все, произошедшее в этом доме вечером — особенно покойник, севший в гробу, и люди, проходящие сквозь запертые двери, — выдумка. Но голова болела как раз в том самом месте, где я вчера расшиб ее о притолоку. Осторожно пощупав лоб, я убедился, что с правой стороны от линии волос у меня обширная, болезненно пульсирующая припухлость. Рядом с постелью валялась свеча — оплывший восковой огрызок.
Может, странная бабка, Елизавета Ивановна, чем-то опоила меня вчера? Какими-нибудь эксклюзивными, экологически чистыми мухоморами прямо с грядки?
Подумав так, я поспешно проверил свои вещи — одежду, куртку и сумку с деньгами и документами. Все оказалось на месте, ничего не пропало. И на том спасибо, сказал я сам себе. Оделся и вышел в горницу, рассчитывая поблагодарить хозяйку за приют и поскорее покинуть это чудное место, полное чертовщины и наваждений.
Однако я никого не нашел: изба стояла пустая. Ни малейших следов хозяйки.
Мало того: если вчера, осматриваясь в доме, я отметил, что строение это захламленное и дряхлое, то сегодня, при белом свете дня, оно показалось мне и вовсе нежилым!
Закопченные, во многих местах побитые окна, почернелые стены, выглядывающие из-под обвисших обоев. Повсюду пыль и плесень в сырых углах под потолком.
И холод — в этом доме очень давно не топили. Воздух был просто ледяным, я видел пар от моего дыхания. Как же я спал в таком холоде?! Кисловатый дух затхлости, который ощутил я еще вчера, усилился. От всего этого мне сделалось не по себе.
Для очистки совести я обошел дом, заглянул во все углы и закоулки, соблюдая предельную осторожность, — вчерашней бабки нигде не оказалось.
Тогда я вынул из кошелька 300 рублей и положил на середину стола, придавив купюры зеленым стаканом, из которого вчера пил молоко. Если старуха вернется — она эти деньги найдет. Если она вообще существует…
Содрогнувшись, я вышел на крыльцо.
Одинокая изба, в которой мне довелось провести эту ночь, стояла почти что посреди леса.
Закопченные полуразрушенные стены старой церкви виднелись сквозь молодые сосенки справа, слева простиралось по-осеннему рыжее поле сухой переросшей некошеной травы, тут и там засоренное тонкими хлыстами молодых осин. Среди бурьяна, блестящего от росы, — несколько домиков.
