— Это значит, что питающий кабель не справляется с нагрузкой.
— Вот! Не справляется! — наставительно произнесла она. — Акулинка! — громко позвала она дочь, оставшуюся на улице.
Похоже, что её доча сейчас выпытывает подробности случившегося у Лихорука. Так-то она девчонка ушлая — сдаст ей меня злыдень с потрохами. К тому же у него «приказ» — расценивать просьбы и требования хозяек дома, как мои собственные, если они не касаются нашей общей безопасности.
— Да, мам? — ворвалась в избу девчушка, задорно тряхнув крепкими грудками под легкой хлопчатобумажной кофточкой с красочной ручной вышивкой.
Никакого лифчика она, естественно, не носила. Ну, сами посудите, какие лифчики были в СССР этих лет? Да никаких и не было. Я читал, что до войны в женском исподнем гардеробе преобладали лишь рубашки и сорочки, которые шились из хлопка, бязи и батиста. Часто на них вышивали узоры гладью или мережкой сами владелицы, как вот сейчас на Акулинке.
Примерно в то же время появилось слово «бюстгальтер», как, собственно и сам предмет гардероба. Ведь bustenhalter по-немецки — «держатель груди». Но только очень известные актрисы и жены видных партийных деятелей могли достать подобное белье из-за рубежа или купить его в специальных магазинах за валюту.
А вот под прижившимся в просторечии словом «лифчик» тогда еще называли пояс для крепления чулок. Носили такой пояс даже дети, не только девочки, но и мальчики. В годы войны, конечно же, стало не до пошива женского белья. Все артели были перепрофилированы на производство бинтов, медицинских бандажей и прочих важных текстильных принадлежностей. В общем, никаких «держателей груди» у простого женского населения и в помине не было.
Да что там говорить, в эти времена у мужчин кроме традиционного исподнего белья -кальсон, не было даже трусов! И даже в более поздние времена. Я сам помню шок по поводу трусов, который ощутил на первый день после призыва в армию после окончания института.
Я, как обычно, решил не косить — дед бы точно меня не понял, и сразу после выпуска отправился на срочную службу. Нас, молодых призывников (хотя, по сравнению с восемнадцатилетними соратниками я был и не так уж молод) привезли в воинскую часть, постригли, после чего загнали в баню. По выходу из душевых, получали новенькую форму: брюки, китель, сапоги, портянки и какие-то непонятные белые штаны.
— Ля-тополя, пацаны, а это зачем? Опаньки, а трусы где? Как же без трусов-то нормально жить? Привыкли мы к ним, с кровью не оторвать!
А старшина в это время ржал, словно дикий жеребец:
— Запомни, боец: без трусов ты проведешь ближайшие полгода! Пока летнюю форму одежды не получишь!
Вот такие пироги с котятами. А в сорок втором — ни трусов, ни бюстгальтеров! Но мне это только на руку! Я даже в таком состоянии умудрялся наслаждаться женскими прелестями — дерзко торчащими напряженными сосками классной девчонки. И, кстати, никаких угрызений совести я не испытывал.
Это же естественно! Так самой природой задумано, чтобы разнополые особи притягивались друг к другу. И не нам её, эту природу, об коленку переламывать. Мне даже получшело слегка.
— Акулинка, тащи быстрее сюда ледяной воды из колодца и бутылку уксуса! — распорядилась мамашка, делая вид, что не заметила моего заинтересованного взгляда. — И быстрее, а то сгорит наш товарищ Чума в прямом смысле этого слова!
Хотя, я же видел, что заметила. И этот взгляд ей жутко не понравился! Я с изумлением вгляделся в её ауру, пошедшую крупными бордовыми пятнами. Это что,ревность? Мама миа, во что я опять вляпался? Как бы это не показалось странным, но Глафира Митрофановна испытывала ко мне сильные чувства. И эти чувства, отнюдь, не были платоническими. Как же я буду разрубать этот Гордиев узел, в котором сам же и запутался?
— Прямо так и сгорю? — чтобы хоть как-то отвлечься от решения этой проблемы, просипел я.
— Натурально сгоришь! — сурово отрезала «тёщенька», вытащив у меня из-под мышки ртутный термометр, который поставила, как только меня занесли в дом. — Так я и знала — уже 40.8-емь! — нервно произнесла она. — И продолжает подниматься!
Она вскочила с места и упорхнула к буфету. Вернулась она с початой бутылкой того самого дорогого коньяка, реквизированного у фрицев. Это чего она делать собралась? Неужели…
— Сейчас будем тебя протирать! — подтвердила она мою догадку, расстегивая на мне закопченный немецкий китель. — Температуру нужно срочно сбивать, пока кровь не начала сворачиваться! Она уже после сорока начинает густеть, а у тебя уже выше почти на градус! Еще один — и прости-прощай!
Так-то да, но тратить на это такой эксклюзивный товар…
— Может, Акулину уже дождемся? — робко поинтересовался я, хотя по цвету ауры Глафиры Митрофановны понял, что с ней спорить совершенно бесполезно. — А то жаль…
— Жаль нам с Акулиной тебя будет, когда дым из ушей повалит! Хотя… Ты ж ведьмак — так просто не умрёшь. Дар не отпустит. Намучишься, родной. Заживо гореть будешь, словно в Геене огненной! — стращала она меня, стягивая нательную рубаху, заскорузлую от дедовской крови. — Но не помрёшь. Если только Акулинке дар не передашь — других ведьм с задатком во всей округе не сыщешь!
Я поморщился, когда она плеснула мне на грудь холодного, словно горный лёд, коньяка, и принялась его растирать. Кожа мгновенно взялась крупными пупырышками, а меня всего затрясло в лихорадочном ознобе — спиртное, испаряясь, понижало температуру моего разгорячённого тела.
Но, на взгляд Глафиры Митрофановны, недостаточно быстро. Он постоянно сверялась с градусником, «обнулив» показания которого, вновь запихнула мне под мышку.
— Да где она ходит? — не преставала ругаться мамаша, продолжая проводить экзекуцию коньяком. — Её только за смертью посылать! Акулина!
— Да что со мной произошло-то? — попытался я поточнее узнать свой диагноз, кроме его громкого «исторического» названия.
— Ты сколько фрицев сегодня угробил? — вместо ответа спросила она меня.
— Целую танковую дивизию, — прохрипел я в ответ. — НУ, и еще сколько-то там эсэсовцев-мотострелков…
— Сдурел совсем! — натурально изумилась мамаша. — У тебя резерв от накопленной силы сейчас по всем швам трещит, а излишнее «давление» стравить некуда. Энергетические каналы-то ты пожёг к чертям! Если бы они у тебя в порядке были, ты бы сейчас реально дымился, словно дьявол из преисподней. Сила бы со всех щелей хлестала. А так у неё выхода нет — вот тебя и корёжит! Акулинка, да где тебя черти носят⁈
— Бегу, мама! Бегу! — В избу ворвалась девчушка с ведром ледяной воды наперевес.
— Сдергивая с него штаны! — распорядилась Глафира Митрофановна, выливая в ведро бутылку приготовленного дочкой уксуса. — И протирай этого деятеля с ног до головы! И гляди, чтобы кровь не закипела! А то получим натурального лича[3] на свою голову!
— А это еще кто такой, вашу мать! — прохрипел я, оказавшись на кровати даже без исподнего — Акулина уже успела сдернуть с меня штаны вместе с летними кальсонами.
— А это когда некоторые умники, типа тебя, с непомерным колдовским даром, решают навсегда избавиться от живой плоти. Чтобы, якобы, «жить» вечно. Пережигают её, превращаясь в настоящего живого мертвяка, только с промыслом и сохранением сознания, — пояснила мамаша, щедро прохаживаясь по мне мокрой тряпкой с сильным запахом уксусной кислоты. Промысел им помереть не дает, а от плоти остаётся лишь сушёный костяк. Ты сказки о Кощее Бессмертном читал? Или о бабе Яге? Ах, да! У тебя ж амнезия! — запоздало вспомнила она.
— Амнезия амнезией, но про Кощея Бессмертного и Бабу Ягу я помню!
— Вот, примерно, таким и станешь, как только весь жирок вытопишь и кровь у тебя свернётся. Так что лежи и не рыпайся, Рома! Жизнь — она прекрасна, не смей об этом забывать!
Вот! У меня даже на душе потеплело от этих слов. А ведь еще совсем недавно Глафира Митрофановна не видела никакой радости в своей серой жизни. И я этот момент прекрасно запомнил. А теперь она утверждает, что жизнь прекрасна! Это ли не настоящее чудо, к которому я тоже оказался причастен?
