Все партизаны были заняты своими делами, только Маметов бродил неприкаянный и что-то бубнил под нос, размахивая руками. Но Тарас справедливо рассудил, что думать об этом будет немного погодя, потому что иначе скоро сам станет вести себя таким же образом.
Маметов тихо подошел к Сидорчуку и робко потрогал его за плечо:
— Моя стихи сочинять, твоя хотеть слушать?
Сидорчук деловито чистил пулемет, и его утомленная душа хотела только одного — покоя. Именно эту нехитрую мысль он и довел до сведения товарища по оружию:
— Маметов, дай мени спокою, отстань вид мене.
Маметов горестно вздохнул и направил свои стопы к Жабодыщенко, который сидел скрестив по-турецки ноги и что-то сосредоточенно латал. Этот бесконечный поход, во время которого они так сильно оторвались от своих и от линии фронта, плохо сказывался на личном имуществе Миколы — человека хозяйственного и аккуратного. Он как раз подсчитывал в уме убытки и повреждения, нанесенные ему немцами, и вскипал праведным гневом, который и поднимает наш миролюбивый народ на борьбу с захватчиками.
— А твоя стихи будет слушать? — с надеждой спросил Колбажан.
Жабодыщенко после войны вполне мог идти в профессиональные критики. Двухлетнее общение с партизаном Маметовым закалило его и сделало просто-таки незаменимым человеком для этого вида деятельности. Он сразу ухватывал самую суть и задавал единственно правильный вопрос. Вот и теперь Микола не ударил лицом в грязь:
— Про що, знов про Ташкент чи про маму?
Маметов гордо объявил:
— Моя партизанские стихи сочинять!
Жабодыщенко даже бровью не шевельнул. Повел бестрепетной рукой в сторону Салонюка и пояснил:
— Партизаньски — це до товарища Салонюка, а не до мене.
Эх, не знал про Миколу Жабодыщенко главный редактор литературного журнала «Заря Полтавщины», пятнадцать лет рыдавший над лирическими стихотворениями начинающих поэтов и многокилограммовыми рукописями будущих Толстых и Достоевских. Вот кто должен был писать рецензии и беседовать с молодыми авторами. Жаль, не состоялась их встреча, и «Заре Полтавщины» пришлось впоследствии напечатать многих желающих, что было гораздо проще, чем объяснить, почему это затруднительно сделать.
Нетерпеливый Маметов быстрой серной ринулся к командиру:
— Командира, моя, однако, стихи сочинять, сейчас твоя слушать.
Это было похоже на ультиматум, и Салонюк не стал уточнять, что его ждет в случае отказа. Опасаясь, чтобы его не прервали, Маметов затараторил:
На привале партизана
тихо в кустиках сидеть,
а фашиская шайтана
про него совсем не знать…
Салонюк тоже был неслабый литературовед. По первой же строфе понимал и сюжет, и коллизии, и литературную ценность произведения. Он остановил подчиненного и крикнул:
— Так, Перукарников, возьми Маметова та давайте в дозор, бо хлопец без дила зовсем с ума сойдет. Который день ни одного нимця не убили — от ему и погано. Руки в ноги, идить и до вечери не повергайтесь!
Перукарников был страшно доволен поворотом событий:
— Есть до ужина, товарищ командир. Маметов, за мной бегом — арш!
Спустя несколько часов бесплодных шатаний по лесу фортуна сжалилась над нашими героями. Капризная, как и всякая дама, она внезапно решила подыграть им и вывела Перукарникова и Маметова к довольно широкой дороге. Судя по ее состоянию, этой дорогой пользовались часто, так что места оказались обитаемыми.
Партизаны обрадовались, потому что человеческая душа, хоть бы и вражеская, это гораздо лучше, чем всякие там Пульхерии Сиязбовны или трехглавый Гельс-Дрих-Энн, даже если ты о нем и не помнишь.
Они прошли по дороге совсем чуть-чуть и увидели вдалеке довольно приличное строение с вывеской. Бойцы шустро нырнули в лес и тихо прокрались поближе к зданию. Высунувшись из кустов, они внимательно изучили обстановку, а обстановка, надо сказать, была не слишком привычна советскому человеку, пусть даже и выросшему в Ташкенте.
Здание это оказалось обычной вольхоллской харчевней, носившей упоительное, хотя и странное для здешних мест название «Дви ковбасы». (Напомните нам, чтобы мы как-нибудь на досуге пояснили, откуда взялась такая вывеска.) На открытом воздухе за грубым дощатым столом сидели закованные в железо рыцари и увлеченно обедали. От дома неслись аппетитнейшие ароматы вина и копченого мяса.
Заведение общепита в этом строении признал даже Маметов. Он толкнул Перукарникова локтем в бок и прошептал возбужденно:
— Чайхана, однако.
— Это я понимаю, — отвечал Иван. — А вот что это за форма у фрицев такая, не понимаю. Когда ее только успели ввести? Неудобно же таскать на себе груду железа. Впрочем, скажу только большое спасибо. Такой бронированный фриц будет легкой добычей. Маметов!..
— Я!
— Есть какие-нибудь соображения по поводу данного заведения?
Маметов поднял на товарища мечтательные глаза:
— Лучше твоя послушать, какой моя партизанский песня сочинять, — и шепотом, каким поют обычно юные энтузиасты в застенках врага, затянул:
Юный беркут в небе реет над моею головой,
то сиреною завоет, то укусит, как шакал.
Перукарников строго указал:
— Нескладно, рифмы нет. Какие же это стихи?
— Зато правда, однако, — лаконично ответил акын лесов.
Судя по выражению лица Перукарникова, его посетила очередная гениальная идея. Однако боец Колбажан, на беду свою, был плохим физиономистом.
— Маметов, — радостно зашептал Иван, — ты у нас теперь будешь поэтом-партизаном, товарищем Джань Хуньямом из братского монгольского движения освобождения.
Маметов, в принципе готовый ко всему, уточнил:
— А кого моя освобождать надо?
Перукарников неопределенно пожал плечами:
— Кого угодно, например те «Дви ковбасы» от мнимых японских захватчиков.
Акын степей и лесов проявил неожиданную рассудительность:
— Почему мнимых, однако?
Но у Ивана был готов самый верный и аргументированный ответ:
— Потому что они еще не знают, что они японские захватчики.
— Моя готова, — молвил храбрый Маметов.
— Значит, поступаем так: я даю тебе гранату, — стал набрасывать Перукарников свой гениальный план, — уже без кольца. Ты держи ее крепко, можешь двумя руками, только смотри не отпусти раньше времени. И быстро беги вон к тем придуркам за крайним столиком. Подбегаешь и спрашиваешь: водка или жизнь?
Маметов жалобно прошептал:
— Они над моя смеяться, моя водка не пить.
Перукарников воззрился на непонятливого узбека с некоторой даже жалостью:
— Пить не надо, надо со стола бутылку схватить и бегом в кусты.
Маметов знал, какой ценный продукт водка, хотя сам никогда не мог этого понять. Он попытался образумить Ивана:
— Захватчики больно драться, моя не хотеть бежать за водка.
Перукарников убедительно заговорил:
— На этот случай у тебя и есть граната, драться не придется. Просто положи им ее прямо на стол и ныряй под заборчик, а я тебя, если что, прикрою отсюда из автомата.
Маметов тоном человека, который сотнями разносил гранаты вместе с заказами к столикам посетителей кафе, столовых и ресторанов, произнес:
— Моя не дурак, сама знать, как надо, — и побежал в сторону харчевни.
Перукарников закричал вслед:
— Только не забудь сначала водку взять!
Маметов, подбежав к столику (опешившие рыцари слова не могли вымолвить при виде этого явления партизана вольхоллскому народу и только тихо помыкивали), автоматическим движением положил на стол гранату, а затем пояснил присутствующим:
— Моя водка брать!
Он ухватил бутыль и по-хозяйски потянулся к гранате, чтобы не транжирить боеприпасы почем зря, но заметил, что предохранительная дуга уже отлетела, а со стороны запала идет дымок. Какую-то секунду он растерянно метался взад-вперед, а потом с истошным криком:
— Ложись! Граната, однако! — упал на землю и быстро пополз вдоль забора.
Тем вечером в харчевне «Дви ковбасы» обедали на редкость сообразительные рыцари. Ни гранат, ни Маметова они до сего дня не видели ни разу в жизни, однако не потратили лишнего мгновения на выяснение подробностей. Дружно брякнулись кто куда — и только лязг пошел, словно рухнули жестяные бочки с горючим.
Несколько секунд спустя раздался грохот взрыва и в небо взмыли доски, камни, осколки посуды и разнообразный мусор. Недалеко от Перукарникова тяжело шлепнулась на землю копченая курица. Он хищным коршуном кинулся на нее, не веря глазам:
— Молодец Маметов, настоящий герой, прямо вылитый товарищ Джань Хуньям. — Смахнув с курицы землю, он спрятал ее в мешок. — Водичкой малость пошуруем, и будет как новая.
Из ближайших кустов ползком выбрался Маметов, таща в руках увесистую бутыль с прозрачной жидкостью:
— Зачем такой громкий граната давать? Моя уши болеть, ничего не слышать! Как теперь воевать, однако?
