Какое-то время мистер Уайт размышлял.
А потом вдруг сказал:
— Знаете, миссис О’Каллахан, все, что я делал и говорил, было неверно, а все, что говорили и делали вы, — правильно. Это вы прихватили бренди; вы отказались продать ферму, а значит, когда наводнение спадет, у нас будет какая-то опора; и это вы отрицали, что Архангел было послано Духом Святым.
— Боже благослови нас и спаси! Да я отродясь Святого Духа не отрицала!
— Как же не отрицали? Вы говорили, что это мог быть и Дьявол!
— Ох, мистер Уайт! Да никогда!
— Но это было едва ли не первым, что вы сказали.
— Видать, вы меня не так поняли, мистер Уайт. Разве я не знаю, что отрицание Духа Святого — это единственный грех, какой никогда не прощается?
При этих словах глаза ее капитана вспыхнули. Он сел в своей бочке попрямее.
— Вот как?
— Кто согрешит против Духа Святого, того вечное проклятие ждет.
После крушения Ковчега мистер Уайт вернулся к атеизму, ну и бренди на него все еще действовало.
— Понятно. А прегрешение против Святого Духа состоит в его отрицании. Но позвольте спросить, что представляет собой Святой Дух, отрицание коего ведет к вечному проклятию?
— Она навроде голубки.
— Ага. Это многое проясняет. Полагаю, причина, по которой вы не желали продать ферму, состояла в том, что Архангел не взяло с собой голубку? Ну, точно. А могу ли я осведомиться, откуда вы знаете, что Святой Дух походит на голубку?
— Так в церкви же ее фотография висит, а на ней голубка.
Когда мистер Уайт еще был католиком, он посещал ту же приходскую церковь, что и миссис О’Каллахан, и потому вспомнил теперь литографию, часть которой была видна с галереи. Она изображала Святого Иосифа и Деву Марию, а может быть, — Иоанна Крестителя и кого-то, приготовлявшегося к крещению, но на самом переднем ее плане размещался Младенец Иисус в белой рубашке, смотревший вверх, на голубя, который летел головой вниз, держа в ключе лозунг. Голубя окружало лучистое сияние.
— «Qui vous a mis dans cette fichue position? — горько процитировал мистер Уайт. — 'C'est le pigeon, Joseph?»[44]
Миссис О’Каллахан вежливо улыбнулась.
У мистера Уайта просто глаза на лоб полезли. Он не без труда сглотнул слюну.
— Вы всерьез говорите мне, что верите, будто человек, отрицающий существование голубя, обречен поджариваться веки вечные на настоящем огне?
— Ад, он же…
— Ради Бога, не заводите вы канитель насчет Ада. Давайте держаться за голубя. Так верите вы или не верите, что человек… Верите в то, что я сказал?
— Верю, — твердо ответила миссис О’Каллахан.
— Верите. Хорошо, попробуем достичь некоторой определенности. Попробуем выяснить несколько больше об этом голубе, понять, что представляет собой тот, кого нам нельзя отрицать. Он летает вниз головой, не так ли? И предположительно, существует лишь в единственном экземпляре, как феникс. А в клюве он держит лозунг.
— «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.»[45]
— Вот именно. Что-нибудь еще вам о его обыкновениях известно? О времени гнездования? О пении? О питании? Летает ли он на какой-то определенной высоте? Что происходит при его столкновении с аэропланом? Когда его в последний раз наблюдали? И так далее? И тому подобное?
— Я думаю, она высоко летает, поэтому, если она не спустится, вы ее нипочем не увидите.
— Десять тысяч футов?
— В Царствии Небесном.
И миссис О’Каллахан показала пальцем вверх, чтобы мистер Уайт понял, где это.
— На какой высоте находится Царствие Небесное?
Назвать определенную цифру миссис О’Каллахан не пожелала. Она подозревала, что в этом вопросе кроется западня.
— В стратосфере, возможно?
— Все может быть.
— Хорошо. Мы делаем успехи. У нас появляется под ногами твердая почва. Итак, мы знаем, что существует некий голубь, Columba oenas, который летает в атмосфере вниз головой, растопырив крылья под углом атаки в девяносто градусов, держит в клюве клочок бумаги, причем из тела его истекают во всех направлениях лучи, а известен этот голубь как Дух Святой, и всякий, кто отказывается верить в подобную чушь и дребедень, без промедлений отправится в глубины Ада, где пылает самый настоящий огонь, и благожелательное божество будет терзать его там во веки веков — так?
— Ну…
— Верите вы в это или не верите?
— Она ведь может бумажку-то только временами носить, мистер Уайт. Может, она не всегда ее носит, а только на крестины.
— А написала она ее, надо полагать, собственным пером? — страстно вскричал патриарх и стукнул кулаком по бочке, — так что Домовуха села и гавкнула.
— Нет, бумажку Бог написал.
— Понятно. То есть, мы имеем дело с почтовым голубем. Отец Небесный, я того и гляди с ума сойду — неужели вы всерьез говорите, что верите во все это?
— Я верую в Духа Святого, в Святую Римско-Католическую Церковь, в…
— А я их отрицаю! — возопил мистер Уайт. — Всю эту чертову околесицу! Отрицаю, что Дух Святой — почтовый голубь! Я… Я…
— Знамо дело, вы это не всерьез говорите. Вам это в вину не зачтется.
— Я всерьез говорю. Я…
И тут мистер Уайт вдруг примолк, лицо его окрасилось в цвета утиного яйца — только складки у ноздрей порозовели, — он зажал рот ладонью и повернулся к миссис О’Каллахан спиной. Был ли причиной пример Микки, или бренди, или тряское движение бочек, или вызванное теологическим спором возбуждение, или совершенный им непростительный грех, — но отвернулся он очень вовремя.
Боже милостивый, думал он несколько минут погодя, скорчившись на дне своего судна, отирая потный лоб, ощущая в ноздрях едкий запах рвоты, желая себе наискорейшей кончины, чувствуя, как подбрасывает его бочку речная вода, сжимая веки, чтобы не увидеть опять кружение берегов, Боже милостивый, это последняя соломинка. Возможно ли, чтобы разумное существо… О Господи, опять! Верить в то, что голубь… да мне уж и нечем. О Боже, о Монреаль!
Миссис О’Каллахан взирала на него с ужасом. Прегрешение против Духа Святого… Но и сама она была чрезмерно внушаема. Микки, и мистер Уайт, и берега — они так странно кружили, — и эти ощущения, и звуки, которые он издавал, и как оно все выплеснулось, когда он развернулся, — Пресвятая Мария Матерь Божия! Миссис О’Каллахан вытащила крошечный носовой платочек, тоже повернулась, выкатила, точно негр какой-нибудь, глаза и принялась блевать.
Славься Царица, Матушка милосердия — совсем как на острове Мэн во время медового месяца, — Жизнь Наша, Отрада и Надежда Наша — мы тогда красного лангуста на завтрак съели, и я думала, что у меня кусок желудка оторвется, — к Тебе взываем в изгнании, чадаевы, Иисус, Мария и Иосиф, а тут еще чашка чая, — к Тебе воздыхаем, да ветчина, стеная и плача, — о, Агнец Божий, да доживу ли я до конца всего этого? — в этой долине слез. О Заступенница наша! Тот мужчина на пароходе сказал, надо солод глотать, — к нам устреми Твоего милосердечия взоры, — а в отеле, наверху, мне уйдиколону дали, — и Иесуса, благословенный плод черева Твоего, — конечное дело, ничего уже не осталось, разве со стенок чего соскребется. О кротость, о милость, — а ко всему в придачу, Микки не знал, как это делается, — о отрада, Дева Мария[46]. Никогда мне того медового месяца не забыть, да и нынешнего дня тоже.
— Моли о нас, — вскричала миссис О’Каллахан, — Пресвятая Богородица!
А Микки ответил обморочно и машинально:
— Да удостоимся исполнения Христовых обещаний[47].
У Ленаханова Креста нашу троицу нагнали ученики, плывшие, маша веслами, в гальванизированной ванночке. Мистер Уайт увидел их краем глаза и решил, что будет думать только о них.
Не думай о воде — и о бочках, как они кружатся, — и о берегах, нет, нет. О чем-нибудь другом, о чем угодно. О людях в ванночке. А чего о них думать? Зачем они за нами плывут? (Это верхний отдел желудка. Нет. Зажмурься.) Как, черт побери, эти люди сообщаются друг с другом? В Ирландии всего-то четыре телефона и три радиоприемника, их для приличной связи не хватит. Но ведь они же всегда все знают. Во время войны батраки фермы рассказывали нам о парашютистах задолго до радио. Может они дымовые сигналы друг другу подают? Бьют в барабаны? Так ты их не слышал. Или старухи забираются не вершины гор и машут оттуда красными нижними юбками? Семафоры? Возможно, внечувственное восприятие. Почтовые голуби, из которых лучи исходят? (Даже когда в желудке ни черта не остается, лучше тебе не становится. Говорят, от этого не умирают. А я бы, пожалуй, и с удовольствием. Быть может, человеку перед смертью становится так худо, что он ей даже радуется. Не думай об этом.) О чем-нибудь радостном, веселом, о чем-нибудь… О Боже, теперь она литанию завела.
Да, миссис О’Каллахан завела Литанию Пресвятой Деве, а истинно верующие, большую часть коих тоже рвало — из солидарности, — негромко вторили ей в басовом регистре.
