Ночью Матфей проснулся от шорохов и перешептываний.
— Отмучился, — различил он.
— Давай, Свет, осторожно. Ты — за ноги, я — за плечи…
Умер Гришка. Его пустая кровать все утро мозолила всем глаза.
Притихли. Ожили разговоры вполголоса о том, как оно умирать. Люди чужие, будто ближе стали, сроднила их смерть.
— Думаете, там, в раю бабы есть?
— Должны быть, они ж тоже умирают.
— Да не-е, на фига настоящие-то? Я про безотказных говорю.
— В раю, даже если безотказные, тебе с ними делать будет нечего. Там этого не можно, — гоготнул Генка.
— Вот поэтому и не хочется умирать. Нутром чую, что там ничего нельзя.
— Ницше считал, как только человек поймет, что ни рая, ни ада нет, — вставил свои пять копеек Матфей, — ему спокойней будет умереть.
— Дурак твой Ницше. Тогда еще страшнее, если ничего нет. Не зря же мы придумали, что что-то есть.
— А мне кажется, что лучше, если ничего нет…
Уже после обеда новый несчастный поступил на химии. Был он угрюм, то и дело супил брови и сердито сопел в кроссворд. Юрой назвался. Лег на ту самую кровать, где еще недавно мычал Гришка.
И все затихло. Все ушли в свои дела, разбежались по своим миркам, отстранились друг от друга, выкинув Гришку из головы, чтобы жить дальше.
Матфею в то же утро объявили, что операцию делать будут через два дня. Нашли время сообщить — припечатали, как судейским молотком. У Камю в «Постороннем» это ощущение приговоренного к смерти хорошо передано.
Поговорить не с кем. Зашел в «ВК», полистал ленту — унылое дерьмо. Когда только успел наподписываться на эту херню? Ощущение, что группы перетаскивают друг у друга одинаково бессмысленные посты, соревнуясь разве что в тупости.
Сидор в армии. С остальными одногруппниками Матфей близко не общался. Написать что-то вроде: «Я тут умираю, товарищи, help», — будет стремно. Да и Матфей несколько месяцев уже как в академке, и одногруппники вычеркнули его из своих быстробежных жизней. Совсем не потому, что какие-то плохие, просто Матфей по себе знал: никто никого сильно в голову не берет, слишком много всего происходит, чтобы еще кем-то голову забивать.
Ане написать? Написать, сказать, что плохо. Она придет, он знает. И слова нужные ему принесет.
Дурак, может она уже замужем и детей нянчит!
Но даже если так, все равно придет.
Придет, а что он ей скажет? Нужна, потому что умираю, а ты добрая. Эгоистично. В духе папаши. Нет, у неё и так жизнь — не сахар.
Сидор в армии. Имбецил. Матфей же предупреждал его, что хватит бухать в своем стройотряде — займись учебой.
Вспомнилось, как Сидор подбивал его на какую-то херню, и они влипали во всякое дерьмо:
— Мы художники — анархисты. В нас должен жить дух авантюризма. А ты — занудная консерва! — поправив круглые очочки в стиле Гарри Поттера, вдохновенно молол Сидор.
Они опоздали на пару и привычно «прожирали» время в столовке до следующей.
— Блин, как-то стрёмно горлопанить на улице, — сопротивлялся Матфей, наблюдая, как очередная булочка с его подноса перекочевывает в сверхъестественно вместительный рот товарища.
— Матфей, мне нечего жрать, — с набитым ртом уверял Сидор. — Я пробухал все деньги, которые предки из деревни прислали. Ты должен помочь другу, это твой священный долг, как Герцен помогал Бакунину, как Энгельс — Марксу, как революция — Троцкому. Это будет круто. У меня скрипка есть.
— А петь должен буду я?
— Ну, у тебя голос — у меня музычка.
— Скрипка? — поморщился Матфей и хорошенько треснул друга по тянущейся к его подносу лапе. Сидор ойкнул, тряся ушибленными пальцами, скорчил болезненную гримасу, явно преувеличивая нанесенный ему ущерб. — Я слышал, как ты на ней пиликаешь, мозг ломается!
— Ты, питекантроп, оскорбляешь душу музыканта, — обижено мякнул Сидор. — Это ты с непривычки, я отлично играю.
— Думаю, ты единственный, кто так думает.
— В самом деле, прояви свою пассионарность, — коверкая букву «р» призывал Сидор. — Выделись из толпы!
— Да ладно, не заливай, оратор недомученный! Пойдем. Хотя, может, я тебе все же денег займу? Бакунин не заставлял Герцена аскать.
— Я и так тебе штуку должен. Да и ты не Герцен все-таки, а такой же, как и я — нищеброд, правда, без моей щедрой души Бакунина.
— Надеюсь, что привычка отдавать долги у тебя все же, не как у Бакунина, — ворчливо вздохнул Матфей. — Пойдем, но ненадолго, зима все-таки.
Оказалось, что дух пассионарного авантюризма они должны были проявлять непременно под балконами многоэтажки. Матфей, конечно, заподозрил, что место они выбрали какое-то неправильное, но Сидор, заверил, что именно тут золотая жила, остальные места, мол, слишком насижены и предсказуемы — люди уже знают, что от них нужно держаться подальше. Матфей пожал плечами, решил, что Сидору виднее — он же бывалый аскер.
Вторым звоночком было то, что Матфей непременно должен был петь дебильные песни в духе: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег…» или «На белом-белом покрывале января…». На приличные песни вроде «Звезды по имени солнце» Цоя, как уверял Сидор, никто денег класть не будет.
Вскоре от скрипки разболелась башка. Голос на морозе замерз и звучал в духе шансона. А в их чехол за час никто и копейки не кинул, хотя Матфей старательно пел попсовые песенки о любви. Сидор же тыкал его смычком и требовал больше чувств в голосе.
Из окон стали выглядывать жильцы и орать, чтобы недомузыканты заглохли, но были и те, кто призывал заглохнуть призывающих заглохнуть, мол, молодежь, романтика, редко сейчас увидишь. И только тогда до Матфея допёрло.
— Тут же Верка живёт!
Дом все больше казался узнаваемым. Точно! Именно здесь, на этой самой хате, они бухали на посвящении.
Матфей повернулся к другу, тот вдруг заголосил:
— Вера, Вера, это песни для тебя! Это я, Сидор, люблю тебя, крошка!
Сидор выставил вперед узкую грудь и показал руками сердечко. От его картавой «крошки» Матфей фыркнул, поняв, что даже злиться не может, спросил скорее для формы:
— Ты дебил?!
Сидор, покосился на него и опять забазлал:
— Верка! Выходи! Меня хотят убить!
— Э-э, парни, зря вы тут горлопаните, Верки дома нет, — к ним подошла женщина с пакетами. — Я видела, она вчера уехала с мужиком. Если это ее новый хахаль, то вам, ребятки, еще и достаться может — как пить дать, очередной уголовник!
— А, ну тогда сматываемся, — быстро кидая скрипку в чехол, согласился Сидор, его романтический настрой, как ветром сдуло.
— Я поверить не могу, что я отморозил все свои дето-делательные органы только потому, что у тебя, Сидор, пися зачесалась!
— Чего это сразу пися? Нравится мне Верка.
— Верка?! Нравится?!
— А что, в жизни каждого мужчины должна быть роковая женщина! Как у Маяковского Лиля Брик, как у…
— Потаскушка Верка — роковая женщина?! Или тебе обидно, что только тебе на курсе не дала?
— Знаешь, Матфей, тебе не понять!
— Ну, а если бы она, скажем, на меня клюнула. Пел-то я?
— Тебе не нравятся девушки. Ты — в другом лагере.
— С каких это пор?!
— С тех пор, как я всем об этом рассказал.
— Придурок!
— Ты вынудил меня! Иначе я рядом с тобой невыгодно смотрюсь. Ты и так у меня всех баб утащил!
— Я даже не буду спрашивать, каких-таких баб! Чтоб я тебе еще раз поверил!
Но Матфей поверил и не раз. И нужно еще посмотреть, кто из них двоих был дебилом.
Сейчас вспоминать было весело и приятно. Матфей скучал по другу, нуждался в друге, который похитил бы его из этой клетки. А друг — в армии.
Сидор возмущался, что у него оказалась категория годности: «А».
— Ты прикинь, Матан! Они совсем охренели — даже на мои очки глядеть не стали!
— Может, потому что декоративные?
Они опять торчали в столовой. Матфей чиркал в альбоме профиль девушки, которая сидела за соседним столиком, и думал, что благодаря «пунктуальности» Сидора, ему из курса обучения больше всего запомнится именно столовая.
