— Замечательно, — я с трудом сдержала зевок и вновь наградила всех присутствующих благожелательной улыбкой хозяйки кофейни. — Позвольте еще раз выразить свою благодарность… — маленькая, но выразительная пауза. — Время позднее, господа.
К счастью, больше намеков не понадобилось. «Гуси» откланялись и отправились в засаду, вести наблюдение — надеюсь, они действительно будут поблизости. Слуги под руководством Стефана быстро разошлись. Кто-то вернулся в особняк, кто-то предпочел переночевать у себя дома. У самых дверей я распрощалась с Георгом и Роуз, взяв с кофейного мастера клятвенное обещание доставить миссис Хат домой в целости и сохранности. Кондитерша напоследок обняла меня, а Георг еще раз попросил быть осторожней и не открывать двери комнаты, не убедившись, что за ними нет злоумышленников.
Все это время Мэдди тенью стояла у меня за спиной, держась за юбку. Казалось, девочка о чем-то раздумывала, и эти мысли ей не нравились.
В спальне меня поджидал неприятный сюрприз.
— Здесь кто-то курил? — с подозрением поинтересовалась я, принюхиваясь. Магда с огорченным видом размахивала полотенцем. Окна были открыты настежь.
— Ваша спальня была закрыта, мисс Виржиния, и никто не входил, — чуть ли не всхлипывая, откликнулась горничная. — Небом клянусь!
Мое отношение к неприкосновенности именно этих покоев объяснялось тем, что я частенько работала с документами не в отцовском кабинете, а здесь, в спальне. По моей просьбе рядом с окном установили письменный стол, а в стену врезали сейф для бумаг. Ключи я постоянно носила с собой, а дубликат хранила в шкатулке для швейных мелочей среди мелкого железного хлама. Плохая страховка от воров, но дома на Спэрроу-плейс никогда не грабили.
Слуги знали, что переступать порог моих покоев без разрешения чревато увольнением без рекомендаций, и благоразумно воздерживались от провокаций.
— Я верю, что ты не виновата, Магда, — у меня вырвался вздох. — Оставь. Приготовь лучше другую спальню, одну из гостевых или ту, которая принадлежала леди Милдред. Здесь спать невозможно, завтра встану с мигренью.
— Мисс Виржиния, вы не сердитесь? — немного опасливо спросила Магда и шагнула к двери, на ходу складывая полотенце.
— Не сержусь, — нетерпеливо махнула я. — Магда, будь добра, займись делом. У меня был тяжелый день…
Кто там надымил трубкой в спальне или, что вероятнее, кто оставил открытым окно, через которое налетел дым, было уже неважно. Усталость за день накопилась неимоверная. Пересилив себя, я постаралась вникнуть в ответ Хаммерсонов, в котором глава семейства вновь просил об отсрочке платы. Положение было тяжелое. Миссис Хаммерсон только-только оправилась от родов, с наличными деньгами в доме было негусто… Вот же послало небо арендаторов! И как отец со всем этим справлялся? У него плату не задерживали ни разу, чувствовали, что малейшее нарушение сроков — и вся семья на улице окажется.
А я не могла выгнать несчастных фермеров с участка, зная, что тогда бездомными окажутся ослабевшая после родов женщина с младенцем на руках и трое малолетних детей.
Похоже, придется дать еще отсрочку. Но если и осенью мистер Хаммерсон не найдет денег, надо будет расторгнуть контракт. Пусть отправляет жену с детьми к родственникам, а сам ищет работу по способностям, если уж справиться с фермой не может. А мне нельзя заниматься подобной благотворительностью, если я хочу, чтобы Эверсаны и дальше преуспевали. Раз проявишь слабину — все время на шею будут садиться…
Мэдди тронула меня за плечо. Я вздрогнула, и листочек с черновиком предупреждения спланировал на ковер.
— Что такое, дорогая? — устало спросила я, потирая виски. Надо же, чуть не заснула в кресле…
Мадлен ловко наклонилась за упавшим листочком, забрала у меня остальные и с решительным видом сложила обратно, в обитую кожей шкатулку для документов. А потом развернулась и, пылая праведным гневом, состроила такую физиономию, что даже сонливость отступила:
— Считаешь, что я веду себя неправильно?
Она возвела очи к потолку, потом обличающе ткнула пальцем в шкатулку, в меня и прикрыла ладошками глаза.
— Слишком много работаю с письмами? — Мэдди истово закивала, бурно жестикулируя. — Мадлен, милая, если я оставлю это на управляющего, то Хаммерсоны в два счета окажутся на улице. Он не будет размышлять, а просто найдет более надежных арендаторов…
Мэдди фыркнула и сложила руки на груди. Под деланным возмущением проступала жалость и тревога.
— Все не так плохо, — я устало улыбнулась. — Мне не в новинку работать допоздна… Обычно я занимаюсь корреспонденцией прямо в спальне, перед сном, поэтому о моих ночных бдениях мало кто знает. Это сейчас из-за запаха пришлось уйти в кабинет… Что-то еще?
Она кивнула, а потом сложила ладони лодочкой и поднесла к лицу, будто умывалась. И — тут же пристроила их под щеку и склонила голову на бок.
— Вода уже готова? И спальня, полагаю, тоже? — догадалась я. — И что ж ты сразу не сказала? То есть не показала… прости, Мэдди, — у меня сердце защемило. Прошло столько времени, а наше рыжее сокровище так и не заговорило, хотя физически Мадлен была в полном порядке.
Девочка всплеснула руками и расцвела улыбкой: мол, пустое. На щеках заиграли ямочки. Я подавила вздох. Жаль, что у меня не было сестренки — такой, как Мэдди… Жаль, что она не могла стать моей сестрой.
— Пойдем со мной, — я поднялась и убрала шкатулку в ящик стола. — Магда должна была приготовить тебе постель в соседней с моей комнате, — Мэдди нахмурилась и уперлась руками в бока, грозно отстукивая ногой ритм. — Ладно-ладно. В спальне Милдред есть диванчик, можешь перебраться на него, если так уж не хочешь со мной разлучаться. Но подумай, чего бояться в этом доме?
Мэдди неопределенно пожала плечами. А потом неожиданно приложила пальцы к голове, как рожки, и скорчила страшную рожу.
От неожиданности я рассмеялась.
— В духов я не верю, Мэдди. И на коврике спать тебе не позволю, так и знай!
Несмотря на страшную усталость, сон все не шел. Я ворочалась в постели, то замерзая, то скидывая от жары одеяло. Георг и его царапина на руке не выходили у меня из головы.
Я верила ему, знала, что он не мог устроить то нападение… Но все равно оставалось в голове подленькое «а если?», и от этого становилось стыдно.
С самого моего рождения Георг был рядом. Помогал леди Милдред в кофейне, беседовал о делах с моим отцом — как равный. Учитывая сложные отношения с родственниками по линии матери и то, что после Бромлинского бунта осталось всего четыре человека, фактически носящих в себе кровь Эверсанов или Валтеров, Георг стал для меня добрым дядюшкой-рассказчиком — лучшим, чем иные настоящие родичи. Он развлекал меня историями о Большом Путешествии юной леди Милдред, о своих приключениях в дальних странах, о кофе и шоколаде, о политике и сказочных существах… И всем его басням я внимала с взрослой серьезностью и неудержимым детским любопытством.
Прошло время. Георг постарел, а я выросла. Но где-то глубоко внутри мы остались такими же, уверена… Мог ли Георг причинить зло той девочке, в которой видел если не свою так никогда и не родившуюся дочь, то племянницу?
Не мог.
Имею ли я право даже думать о том, что он меня предал?
Нет.
«Я не расскажу Эллису о царапине, — осознала я вдруг с неожиданной ясностью. — Это будет предательством».
И леди Милдред… бабушка… она бы не одобрила.
…Старая леди Эверсан выглядела ничуть не старой. Такой, как на портрете: уверенной в себе дамой неопределимого возраста — может, около тридцати, а может, уже и за сорок. На молочно-белую кожу лба падал один-единственный локон цвета кофе — так же, как у меня, когда я снимала шляпку. Тонкие пальцы машинально вертели трубку. Темно-синее платье стекало с кресла, как вода.
— Что есть предательство, милая Гинни? — спрашивала она, рассеянно улыбаясь. Я внимала ей заворожено, не в силах ни вымолвить слово, ни даже ресницы опустить. — Маленькие девочки мечтают о пони и о принце. И пони даже важнее. Потом они вырастают и забывают свои прежние желания. Это предательство?
Я хотела сказать «нет», но губы не слушались. Мягкий ворс альравского ковра щекотал колени. Стены были словно подернуты зыбким туманом, в котором время от времени вспыхивало что-то, ярко, словно молния.
— Это изменение, милая, — улыбалась бабушка. Из трубки, как прежде, сочился дымок — пока тоненькая струйка, но она становилась все гуще. — Мир непостоянен. Каждую секунду он принимает иной облик. Что-то уходит, что-то остается… Не тосковать об ушедшем, отпустить его — это разве предательство? — говорила она и тут же отвечала себе: — Нет, не предательство. Это изменение. А траур по любимым людям? Должен ли он быть вечным?
Дым почти материальными волнами оседал на ковер. Мне казалось, что на ощупь эта странная субстанция должна напоминать пух — мягкий и нежный. Как перышко, которым мама щекотала мне шею, когда я не хотела вставать рано утром…
