ее, значит набита она была до того, как он получил эти раны.
Я было начал скучать, но тут началась молитва. Старый тибетец не открывал рта, но до меня ясно донесся глубокий грудной звук, который шел с его стороны. Звук вибрировал и менял тональности, постепенно нарастая. Спустя минуту я уже не мог отвести взгляда от его узкой впалой груди. Неужели он может вот этим скудным объемом легких прокачивать такой сильный и долгий звук?
Мантра все длилась, вместе с голосом, казалось, начал вибрировать, меняя тональности, пол молельного дома, его стены, рамы в окнах и косые столбы солнечного света, падавшие сквозь них. Вибрировал и звучал сам воздух, каждый вдох входил будто глубже, чем когда бы то ни было, что-то меняя и настраивая внутри. Звучал и вибрировал весь мир.
И вдруг наступила тишина.
Агван-Тобгял неспешно вернул на место одежды, поднялся, коротко поклонился и ушел. И мы ушли. Я все оглядывался по сторонам, пытаясь понять, было ли произошедшее только что чем-то необычным. Но люди вокруг вели себя как ни в чем не бывало. Это была обычная молитва? Я все еще чувствовал, как трепещет что-то глубоко внутри.
Может быть, в душе.
* * *
Уже на улице я обратил внимание на одного из тех, кто присутствовал на сегодняшней молитве. Это был грузный пожилой мужчина в спортивных шортах ниже колен, старой растянутой футболке и шлепанцах. Кто-то в этом ашраме должен быть дядей Колей, и вот вот этот мужик с виду подходил идеально. Тем более, шел он в сторону бара. Ну, и я пошел следом.
Вероятный дядя Коля прихватил из холодильника три бутылки пива и уселся за один из столиков.
— Можно я присоединюсь? — спросил я, поймав себя на мысли, что за последние дни стал очень вежливым.
От местных тибетских служащих, что ли, передалось.
— Садись, а чего, — охотно кивнул мужик, открывая пиво, — земляк, как-никак. Будешь?
Я хотел было отказаться, но организм перехватил инициативу и охотно принял открытую бутылку. Даже влияние Тибета и странной молитвы не помешало мне зажмуриться от удовольствия и выдуть сразу половину. Бывших алкоголиков не бывает. Не нажраться бы опять, а то ведь вытурят взашей.
— Мне Семён сказал дядю Колю искать, если я разобраться хочу. Это вы?
— Я, а кто еще, — кивнул мужчина и сделал глоток. — Разобраться хочешь? Я Сёмке пытался рассказать, да он слушать не захотел. Платят ему и ладно, ничего больше не надо человеку.
— Он сказал, что я буква, — вспомнил я, усаживаясь поудобнее, — вроде как в алфавите.
— Не буква, а фонема, — поморщился дядя Коля, — ну, чего смотришь? У меня образование вообще-то! Да и тут я давно, много чего узнал. Даже пару раз с самим Агваном говорил, пока тоже разобраться хотел. Подучил тибетский за четырнадцать-то лет.
— Вы тут четырнадцать лет живете? А как же… семья?
— Ты мне не выкай, дядя Коля я и есть дядя Коля, я тут со всеми на «ты», — он рыгнул и открыл вторую бутылку. — Семья… нету семьи. И баста. А насчет фонемы… Ты прям все хочешь знать или так, в общих чертах? А потом, как Сёмка, деньги в карман и мерси боку?
— Потом не знаю, — я пожал плечами, — а сейчас понять хочу. Как можно больше.
— Ну, добро, — дядя Коля повозился в плетеном садовом кресле, устраиваясь поудобнее. — Тогда сгоняй молодой ногой до холодильника и принеси еще бутылочек… несколько. И пожевать чего-нибудь.
Так я узнал про буквы. Точнее, про фонемы, как называл их пожилой мужчина, вызывая в мозгу некоторый рассинхрон между внешностью типичного кухонного дяди Коли и лекцией профессора по лингвистике. Фонемы складывались в лексемы, те в словоформы, а эти уже, собираясь в верном порядке, становились предложением. Фразой, которую читал Агван-Тобгял. Каждая прочитанная им фраза что-то меняла в мире.
— Язык Бога, понимаешь? Письмена Будды, разбросанные по миру. Собери, прочти и оп! Кто-то стал богат. Ну, или умер.
— Вот этот мой партак — буква божественного языка? — меня разобрал смех. — Да его мне друг по пьяни набил, каракули, а не буква!
— Так в том и дело, — весело закивал дядя Коля, — людям-то этот язык неведом. Каракули, раскиданные по всему миру, случайности, обрывки. Хаос. А вот семья этого Агвана много поколений хранила эти знания. Правда, негусто этих знаний было, до двадцатого века. По всему миру не поколесишь, буквы так просто не соберешь. Просто передавали из поколения в поколение сказку про божественные буквы, хаотично разбросанные по миру. И секрет их чтения. Мантра вот эта, которую он гудит, ее только он один знает. И для каждой фразы она разная.
— А в двадцатом веке, значит, начал Агван-Тобгял собирать буквы вместе и читать книгу Будды, — протянул я, — мир менять. Тут-то у них в семье деньги и появились.
Мой собеседник глотнул пива и задумчиво пожевал губами.
— Про Китайско-Тибетскую войну что знаешь?
— Ничего, — без заминки отрапортовал я.
— Я так и думал. Ну, чтоб кота за яйца не тянуть, повоевали, да перестали, остались примерно при своих. Но успели китайские молодчики зайти в гости к семье Агвана, его тогда еще просто Цзяньян звали, потому что мантры у него замечательно получались. Ну, прекрасный звук, что ли. Как-то так переводится.
Я молчал, потому что вдруг понял, что он расскажет дальше.
— А легенду о языке, который, вроде как, мир менять должен, тут давно знают. Вот и пытались узнать у семьи Цзяньяна, как это делать. Долго пытались, пока вся семья не кончилась. А там уже тибетцы подошли, пришлось уходить. А Цзяньян выжил, единственный из всех. Ему четыре было. Шрамы видел?
У меня невольно сжались кулаки. Дядя Коля грустно покивал.
— Мальчика выходили, вылечили. Относились с большим почтением, как-никак, последний хранитель знаний. Потом он полвека информацию собирал по крупицам, покровителей искал. И да, начал отыскивать фонемы и читать. Сперва помалу, не все получалось. Потом больше, лучше. А деньги… Видел бы ты, кто сюда приезжает время от времени. К Агвану на поклон. Думаю, если б он хотел, давно бы всю Лхасу купил, если не весь Тибет. Но он только буквы ищет, вот вроде тебя. По всему свету. Собирает и читает. И что-то меняется в мире.
— Что?
— Не знаю, откуда мне знать? Я ж сам того, — он похлопал себя по внушительному пузу, — мягкий знак, ха-ха. Буковка. Только сам Агван понимает, что читает. Но, раз деньги у него водятся, значит, платят ему щедро за эти изменения.
— Он только другим читает? А для себя? Ведь с
