такой властью он давно мог бы… Не знаю. В гареме жить на Бали где-нибудь.
— Поди пойми его, — пожал плечами дядя Коля. — Себе, другим… Я говорил с ним один раз. Вот как с тобой. Он нелюдимый, но в тот раз не прогнал, видел, наверное, что понять его хочу. Спросил я его, мол, чего для себя-то хочешь? Он поморщился так, будто улыбнуться хотел, но не получилось. И сказал «ничего».
Мы помолчали, глотая нагревшееся за время разговора пиво.
— А ты сам-то тут зачем, дядь Коль? — спросил вдруг я.
— Я зачем? — задумался тот. — А я и сам не знаю. Нет у меня никого, умерли все. Плохо умерли, тяжело. Сын вот, ровесник твой, наверное. Говорят, в БТР сгорел, в закрытом гробу хоронили… Знаешь, поди, где горел-то.
Я угрюмо кивнул. Кто знает, может, я даже видел его сына там.
— Жена от рака умерла. Родители от старости. Шатался по дому как неприкаянный. Теперь вот тут шатаюсь, какая разница где. Поначалу думал, что ответ какой-то найду, мир изменить смогу. Потом просто привык.
— А мир меняется?
— А мир всегда меняется, — хмыкнул собеседник. — Вот сегодня молитва была? Теперь сиди, новости смотри. Кто-то умер, где-то вулкан, ученые еще одно лекарство от насморка открыли, телескоп запустили в космос. Что из этого намолено, что нет? Сможешь понять? Вот и я так и не понял.
* * *
Не понял и я. Три года понять пытался на халявных харчах. Слушал мантры, слушал людей. Кто-то считал, что Агван-Тобгял — талантливый шарлатан, каких немало. Ловко разводит сильных мира сего на деньги, изображает бурную деятельность, потешается над людскими суевериями.
Только не мог я поверить, что покрытый шрамами старик будет ради денег спектакль устраивать. Зачем ему деньги, если он живет в старом двухэтажном домике и пьет чай с молоком из грубых глиняных чашек? Ни жены, ни женщины, как я понял, у него никогда не было, детей и прочих потомков, следовательно, тоже. Зачем ему деньги, что он купит на них?
«Ничего».
Было в ашраме забавное течение, что-то вроде хиппи. Мужчины и женщины разных народов, но в одинаковой местной одежде и обязательно с бритыми головами. Они часто собирались там и сям на скудной травке, рассаживались рядами, били в барабаны и бубны, пели мантры. Местные тибетские ребята посматривали на них с лукавой усмешкой в глазах. Агван-Тобгял не смотрел вовсе, видно, конкуренции не боялся. Наверное, потому что Цзяньянами хиппи не были, их мантры не заставляли мир вибрировать и колебаться. Скорее, это походило на мычание.
Впрочем, это не мешало им считать старика своим духовным гуру, нести какую-то околесицу про чакры и астральное тело и искренне верить, что Агван — это очередное воплощение Будды. Кажется, они были убеждены, что он творит только добро и исправляет беды мира своими молитвами. Поэтому очень важно для них было всегда быть тут, у него под рукой, чтобы по первому зову явиться в молельный дом и творить добро вместе с ним.
Подозреваю, что для многих из них весомым аргументом в пользу постоянной готовности к добру была бесплатная еда и выпивка.
А я видел пару раз, кто приходит на поклон к старому тибетцу. И никак не мог поверить, что такие люди станут платить сумасшедшие деньги за добрые дела.
* * *
Так что жил я, как и раньше, разве что пил меньше, да о еде голова не болела. Смотрел по сторонам и думал, думал. С дядей Колей дискутировал за пивом, да и просто за жизнь беседовал. Мантры слушал, деньги копил. Думал, надоест скоро, возьму да уеду отсюда к черту. Куплю квартиру где-нибудь в небольшом, но хорошем городе. Новосибирске, к примеру. Или Дрездене. Попробую все-таки жизнь начать заново.
Но в начале четвертого года моей ашрамной жизни я начал замечать, что народу вокруг будто прибавляется. Если раньше шарахалось туда-сюда по комплексу от силы пара сотен человек, да иногда приезжали временные буковки по отдельным приглашениям, чтоб на молитву набралось, то теперь вдруг в глазах начало рябить от людей. В столовых еще не было тесно, но уже и не пусто, как обычно, когда каждый ел, когда хотел, и две сотни человек размазывались на целый день по нескольким столовым.
Я поделился наблюдением с дядей Колей в один из наших собутыльных вечеров, и он охотно закивал.
— Вот и я смотрю, уж никак с тысячу фонем собралось. Что-то большое задумал старый прочитать. Может, собрал наконец.
— Что собрал?
— Да то, что с самого начала собирает. «Ничего» свое.
Я глуповато моргал, не понимая, куда он ведет.
— Ну, сам подумай, вот на что ему столько людей, а?
— Слова собирать, — протянул я, — эти, словоформы, лексемы.
— Да, но до сих пор он собирал на молитву человек триста, ну пятьсот изредка. И ему хватало. А ведь искать-то он не перестает! За то время, что я тут штаны просиживаю, через ашрам тысячи разных людей прошло. Многие ушли навсегда, не подошли, видать. Но многие возвращаются. И таких куда как больше пятисот.
— Ну, и зачем вообще столько людей? — решил я вернуть вопрос дяде Коле. — Сколько этих букв, тридцать? Ну, сорок. Зачем тысячи?
— А ты составь хоть одну фразу только из тех букв, которые в алфавите есть, — уже хорошо поддатый мужичок охотно начал отвечать на свой же вопрос, — ну вот из тридцати русских-то. А? То-то. Буквы повторяться должны, много одинаковых будет. А в этом языке, как я понял, и вовсе грамматика сложная, одна и та же фонема иначе звучит в разных местах словоформы, да и означать словоформа будет разное, смотря где в предложении стоит. Вот и собирает он по миру фонемы для сложных фраз.
— А тысячи зачем, если до сих пор сотнями обходился? Ведь и молельном доме циновок этих тьма!
Дядя Коля многозначительно поднял палец.
— О! Верно мыслишь.
— Он что-то большое хочет написать, — дошло до меня наконец.
— Что-то глобальное. Кардина-льное, понимаешь? — мы смотрели друг на друга пьяными глазами и многозначительно кивали.
— Мир во всем мире? — ничего умнее мне в голову не пришло.
— И счастья всем сразу, — хмыкнул дядя Коля. — Хотя тоже может быть.
— А ты что думаешь?
Мой собеседник погрустнел и вздохнул, допил пиво из бутылки и открыл следующую. Откинулся на спинку стула.
— У него всю семью ведь убили. Мамку, сестер, братьев. Отца. А он малой совсем был. Без матери рос, без родных. Я вот и думаю, может, он задумал их… Ну…
У меня мурашки по коже
