Мама смотрела сквозь священника, рассеянно кивала, кажется, даже не слушая, но попа это не смущало. Вскоре она уснула. Священник бережно укрыл её одеялом, поглядел на маму как-то странно, грустно и с нежностью, вздохнул, перекрестился, вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.
Матфей никак не мог понять, откуда мама знает попа. От этого душу колола обида. У мамы были от него секреты. Вместе с тем, почти невольно он проникся уважением к этому чуваку. Он слышал от знакомых, что на похоронах священники проявляют себя краше всего. Отжав с родственников деньжат, они пять минут бубнят молитвы перед гробом, размахивая кадилом, а потом скороговоркой раздают указания, как правильно проводить обряд похорон, и скорее сваливают в свои джипы, чтобы людишки не задавали глупых вопросов. Ну, а если кто задаст, то гнев божий в виде сурового осуждающего взгляда гарантирован.
У мамы выровнялось дыхание. Матфею полегчало. Он немного посидел рядом, вздохнул и тоже вышел из комнаты.
К себе заходить не хотелось. Именно в его комнате стоял гробик с его трупиком. А пялиться на себя в гробу — удовольствие разве что для некрофила. Тем более, судя по звукам, священник проводил отпевание, а это вообще стремно.
Хоронить атеистов по православным обычаям глупо в превосходной степени. Но всё держится на законсервированных традициях, ведь иначе бабки на лавках затыкают пальцами, а покойнику покоя не будет от не покоя близких.
Поэтому Матфей сел за стол, угрюмо разглядывая тех, кто почтил его своим присутствием. Постепенно люд мало-мальски узнавался. В основном с универа и со школы, соседи, пара приятелей, среди них Гошан. И все — одинаково чужие.
Сидор в армии, видимо не отпустили, это ладно, ясен пень, без претензий. Но вот то, что папаша не удосужился прийти — отчего-то выбешивало.
Как хотелось свалить отсюда подальше. Он и прежде ненавидел такие вот застольно-кухонные сборища с тупыми разговорами, с тупыми ритуалами — никому не понятными, но почему-то живучими. Но сейчас, когда виновником сего торжества был он, его просто бомбило.
Душили обида и злость. Может, потому что Матфей представлял свои похороны иначе. На своих похоронах он представлял себя главным героем, о котором все говорили только в плюсах, и те, кто был неправ, резко это дело осознавали и каялись. Пусть такой воображаемый, подростковый наивняк был нарисован им, когда он узнал, что отец — предатель, но устоялось же в определенный стереотип, который по любому должен был воплотиться. Ведь от своих похорон должно быть хоть какое-нибудь удовольствие. Хоть какая-то справедливость в этом мире должна восторжествовать в конце концов.
Но все оставалось ровно таким, каким было при жизни. Отец просто взял и не пришел. Матфей не мог уложить это в голове. Конечно, он думал об отце плохо, но не настолько же плохо.
Мелькнула надежда, что тот, убивается в его комнате перед гробом. Пришлось заглянуть, проверить.
Гроб с венками в изголовье стоял посреди комнаты. Вокруг него сидели люди, прикладывая платки к глазам. Бабки причитали. Было в этой картине что-то по-сектантски фальшивое. То ли дело кострище язычников — зрелищно. Особенно со стрелами и лодкой. По телику показывали.
Отца здесь не было. Комната выглядела чужой. Все завесили белыми простынями: стеллажи с любимыми книгами, коллекцию старых пластинок и патефон — его гордость, плейстейшен и любимую гитару, и картины тоже. Он так и не смог продать их на «Авито». Только ноут сдал в ломбард.
Получается, о его комнате и шептались на кухне. Следить, мол, за вещами им всем некогда, поэтому и решили всё тщательно спрятать, чтобы понабежавшие людишки не распёрли его барахло на памятные сувениры.
Невыносимо потянуло оказаться в нормальной обстановке. Хотелось увидеть, что от него что-то еще осталось в этом мире. Чтобы кто-нибудь взял пластинку «Scorpions» и включил их «Humanity». Чтобы кто-то сказал, что он, Матфей, любил эту песню. Или сыграл в любимую игруху: «God of war» или что угодно, что касалось его живого. Но из родного лишь геймпад уныло оставили валяться на подоконнике, а всё остальное лишь окончательно обезличивало, обнуляло его жизнь. Будто и не ходил он совсем недавно рядом с этими людьми, не дышал с ними одним воздухом, не был частью их жизней.
Он собрался уже убраться подальше и налетел на входящую в дверь Аню.
Она вздрогнула и растерянно осмотрелась, как будто ощутила столкновение.
— Привет, Аня, — выпалил он, но, ясен пень, она даже головы на звук не повернула.
Внутри все оборвалось.
Аня присела на стул около гроба, старательно не поднимая зареванных глаз на тело Матфея. В отличие от остальных, платок у лица не держала, а комкала в руках. Одета не в черное, а в темно-синие джинсы и джемпер. Это порадовало.
Усмехнулся: при жизни люди в белом намозолили глаза, а после смерти — в черном.
Вот бы обнять ее, поговорить, успокоить. Он сел рядом.
Она переменилась — повзрослела. Захотелось нарисовать её такой — грустной, милой, только волосы он бы освободил из тугого пучка. Аня всегда их прятала, в отличие от остальных девчонок. Но Матфею повезло — когда рисовал ее портрет, появился повод попросить распустить. Волосы были тяжелые, длинные, необыкновенно красивые, как осенние листья. Он видел это только пару раз. А так хотелось увидеть еще.
Уличив момент, когда все вышли, Аня тихонько встала и подошла к гробу, достала из сумки вязанный шарф кофейного цвета и положила с краешку.
— Связала, чтобы тебе там тепло было.
От заботы у Матфея внутри екнуло.
Аня подошла к завешанным шкафам. Оттопырив краешек простыни и, проигнорировав неодобрительные взгляды вернувшихся теток, заглянула на полки с книгами. Пошевелила губами, читая названия на корешках — хоть кому-то интересно, чем он жил. Достала картины (они были в рамках, поэтому их тоже запрятали) и каждую внимательно рассмотрела. Нашла не дорисованный комикс, полистала, заулыбалась. Коснулась патефона. Посмотрела пластинки и игры.
Села, разрыдалась, обхватив голову руками.
Матфей растерялся. Он опять, как и в тот раз, не понимал, что делать с этими слезами. Тогда-то он был жив и нашелся, а что делать сейчас?
В комнату вошел парень. Матфей не знал его. На вид неприятный, хотя полюбас девки от таких писаются кипятком. Сделалось не по себе, замутило. Парень сел рядом с Аней, отчего еще больше не понравился Матфею.
Аня подняла на парня глаза, и во взгляде скользнуло узнавание. Она вся подобралась, как струна, даже, как будто испугалась, что этот тип сел с ней рядом. Зато перестала плакать, но это только усилило беспокойство.
Матфей ненавидел таких, озабоченных лейблами и статусами — тупоголовых мажоров. Аня необычная, она не поведется на смазливое личико и модные тряпки. Она умеет видеть души людей, а у таких уродов — души обычно уродливые.
— Ты знал его? — охрипшим голосом спросила она.
— Не-е, я к тебе.
— Принеси воды, пожалуйста.
— Я, рили, похож на прислугу? — противно растягивая слова, поинтересовался мажор.
— Ты похож на человека, — отстраненно заметила Аня.
— Бинго, по биологическим признакам я принадлежу к виду хомо сапиенс, — насмешливо хмыкнул мажор. — Важное открытие для тебя?
— Мои открытия я оставлю при себе, — сдавленно выдохнула она. — Тебе их не понять.
— Камон, — пожал плечами мажор и добавил, с гаденькой ухмылкой. — Тут рили очень скучно. Я в игре, моя госпожа.
Илья вышел. Аня облегченно выдохнула, встала, подошла к гробу, коснулась губами лба покойника.
Кожу на лбу приятно щекотнуло. Или это только почудилось?
— Люблю тебя. Прощай.
— Не уходи, — попросил Матфей, пытаясь удержать её за руку, но тщетно.
Он двинулся следом за ней в коридор. Им навстречу из кухни вышел мажор с кружкой воды. Кружка с изображением мультиковых Рики и Морти на фоне звездного неба — кружка, которую Сидор подарил Матфею.
В голове щелкнуло. Зрение заглючило, как перед смертью. Весь материальный мир стал призрачным. Аня вспыхнула золотым костром.
