Он странно посмотрел на меня грустными глазами.
Желание рассказать ему про свидание с Кристофом боролось во мне с голосом рассудка, который повелевал держать рот на замке. Здесь все лгали. Не хватало еще узнать, что и Грейвс пудрит мне мозги.
Нет. Нет, только не он. Не может быть.
Но Грейвс спокойно резвился со своими друзьями-вервольфами. В общем-то, они неплохие ребята, просто тупые и злобные. Что с них возьмешь.
А если все равно никто не знает, что я здесь, то и наплевать.
Дилан отпер дверь массивным железным ключом.
— В нашем распоряжении два часа, пока на дежурство не заступит Крюгер. К этому моменту тебе лучше быть у себя в комнате.
— Ого, целый план.
В груди снова забурлил водоворот ощущений. Господи, почему здесь нет папы? Или Огаста. Или Кристофа. Пусть хоть кто-нибудь придет и все устроит.
Я в сотый раз отогнала эти мысли и шагнула в проем вслед за Диланом.
* * *
Я сидела на кровати и смотрела на закат, золотом лившийся в окно. Пистолет лежал на тумбочке, обращенный дулом в угол за дверью. Копия стенограммы — три с половиной листа печатного текста — покорно притулилась у моих босых ног.
С первого взгляда было ясно, что дата и время проставлены по военному образцу. По верху и низу каждой страницы шли ряды цифр. В середине, заполняя все белое пространство стройными колоннами, маршировали маленькие черные муравьи — мелкие, убористые буквы.
SFR-1: Все сведения засекречены и хорошо охраняются.
SFR-2: Не твое дело. Где она? Мы готовы заплатить.
SFR-1: Оставь свои деньги при себе. Эта сука должна умереть.
SFR-2: Могу устроить.
Это они говорили о моей маме. Обсуждали ее убийство так же спокойно, как еще один пункт в списке покупок. Там упоминался и «муж» — папа. Обо мне ни слова.
Конечно, судя по дате, мне всего пять лет. Неужели я была маминой тайной?
Я так крепко зажмурилась, что перед глазами засверкали желтые искры. Это было самое страшное воспоминание. Страшнее даже, чем папины глаза с гниющими белками и замутненной радужкой. Страшнее, чем его мертвое тело, которое, шаркая и раскачиваясь, шло прямо на меня.
Воспоминание о маме лежало на самом дне глубокого колодца моей души. Я содрогнулась, когда оно всплыло на поверхность.
— Дрю, — произносит она ласковым, но настойчивым тоном. — Просыпайся, милая.
Я тру ладошками глаза и зеваю.
— Мамочка?
Мой голос звучит глухо. Иногда это голос двухлетнего ребенка, а иногда девочки постарше, но всегда удивленный, тихий и сонный.
— Вставай, Дрю, — говорит мама и, протянув руки, поднимает меня с негромким оханьем, будто не веря, что ее дочь так выросла.
Я уже большая девочка, и меня не надо носить на руках, но спать так хочется, что я не спорю, а лишь погружаюсь в тепло маминых объятий, прислушиваясь к учащенному ритму ее сердца.
— Я люблю тебя, солнышко, — шепчет она, касаясь губами моих волос.
Мама окутывает меня запахом свежей выпечки и тонким ароматом духов.
В этом месте сон развеивается. Я слышу чьи-то шаги или, вернее, биение пульса. Сначала тихое, но потом все громче, и с каждым новым ударом ритм учащается.
— Я так люблю тебя, детка, — повторяет мама.
— Мамочка… — Я склоняю голову ей на плечо.
Она несет подросшую дочь на руках. Когда мама ссаживает меня на пол, чтобы открыть дверь, я не протестую.
Мы спустились вниз в чулан. Я не помню, откуда мне это известно. Мама останавливается перед непонятным квадратным отверстием в полу, где уже в одеялах и на подушке с родительской постели лежат несколько моих мягких игрушек. Меня снова сжимают в крепких объятиях, а потом усаживают в подпол, и тут впервые накатывает беспокойство.
— Мамочка?
— Мы поиграем в прятки, Дрю, солнышко. Ты спрячешься здесь и подождешь, пока отец не вернется домой с работы.
На обычную игру не похоже. Раньше я пряталась от папы в чулане, чтобы напугать его, но не посреди ночи и не в тесной дыре в полу, о существовании которой я даже не подозревала. Никогда!
— Мамочка, не хочу так играть, — лепечу я, пытаясь выбраться из подпола.
— Дрю! — Мама больно хватает меня за руку, но потом ослабляет хватку. — Солнышко мое, нам нужно сыграть в эту особенную новую игру. Спрячешься здесь в чулане, и когда папа придет домой, он обязательно найдет тебя. А теперь ложись и будь хорошей девочкой!
Я не хочу прятаться в чулане и хнычу: «Не буду, не буду!».
Но я послушный ребенок, поэтому устало сворачиваюсь калачиком на дне темного теплого подпола. А тень на мамином лице становится глубже, только мерцают во тьме глаза, приобретая цвет голубого летнего неба. Мама заботливо укутывает меня одеялом и улыбается одними губами, пока я в изнеможении не закрываю глаза. Сон еще не сморил меня. Сквозь дремоту я слышу, как она опускает люк подпола, и вокруг становится совсем темно. Однако в подполе пахнет мамой, и потом я так устала. Издалека до меня доносится далекий, еле различимый звук — это щелкает замок двери в чулан.
Перед тем как сон улетучивается, я слышу мерзкий, пробирающий до костей зловещий хохот, будто кто-то посмеивается надо мной и в то же время пытается говорить, набив рот острыми лезвиями. Чувствую, что мама рядом, но ее охватывает отчаяние. Вот-вот случится непоправимое.
Я резко открыла глаза. Солнечный свет потоком лился в окно.
Просто плохо долго не бывает. Постепенно становится хуже и хуже, а потом все взрывается, и уже ничего не поправить. Будь мы с папой сейчас на юге, мы бы готовились к очередной вылазке — на полтергейста или призраков тараканов или аллигаторов — да на кого угодно. Или он бы готовился, а я варила бы обед, ходила бы по кухне туда-сюда, а он заряжал бы обоймы, наполнял ампулы святой водой, по ходу дела играя со мной в «Двадцать вопросов Охотника». Он спрашивал, я отвечала — обычно правильно. И за каждый верный ответ зарабатывала «Умница, Дрю! А еще один слабо?».
А вопросы действительно неслабые. От «как развеять полтергейст?» до «как нужно себя вести, если в баре полно Иных?». И если я задумывалась дольше, чем на тридцать секунд, он никогда не бросал меня, а тут же отвечал сам и объяснял. Не то что некоторые, кто называет себя учителями.
Скажи, Дрю. Скажи вслух.
— Нет. — Я вздрогнула от своего собственного голоса. Вот она я, сижу в этой комнате, довольно милой, ничего не скажешь, но холодной, бездушной и небезопасной. Дилан только что привел меня сюда, усадил на кровать, положил рядом пистолет со стенограммой и предупредил: Никому не доверяй. Если будет еще одно нападение, прячься. И не вылезай, пока не услышишь отбоя. Возьми с собой пистолет, но, ради всего святого, держи его в укромном месте.
И перед тем, как закрыть за собой дверь, добавил: Постараюсь найти Кристофа. Нужно дать ему знать, что связь заблокирована, а атаки вампиров участились. Надо вытаскивать тебя отсюда.
И вот я сижу здесь и медленно схожу с ума. Скажи это, Дрю. Ты можешь.
— Он умер, — прошептала я.
Меня воспитала бабушка. Потом, в ту ужасную ночь, ее не стало, и у меня было ощущение, что я куда-то бесконечно падаю, пока не приехал папа, чтобы подписать бумаги и забрать меня с собой. Я так и не поняла, как он про все узнал, но, с другой стороны, бабушка и его воспитала. Он не особо верил в «эти деревенские предрассудки», но каждый раз, нечаянно рассыпав соль, бросал щепотку через плечо. Глупо было бы этого не делать, когда охотишься на скачущих по ночам тварей.
Он все-таки доверял «шестому чувству», никогда не смеялся, если ему говорили про интуицию, и никогда не сомневался в моей.
— Он на самом деле умер…
От повторения картина становилась все ужаснее. Словно я только что поняла, что не сплю и что никогда больше не проснусь утром и не увижу, как отец на кухне заряжает обоймы или смотрит телевизор в своем любимом шезлонге или…
И больше никогда мы не помчимся на машине с открытыми окнами, а я не буду держать на коленях атлас, чтобы говорить папе, куда сворачивать. Никогда больше не буду передавать ему патроны в разбитое окно, пока на него набрасываются твари. Больше не суждено нам вместе угадывать, против какой нечисти из Истинного мира придется сражаться в следующий раз.
Больше не услышу я его дыхание посреди ночи, не увижу, как он сгорбился в кресле перед телевизором, не попробую его фирменных воскресных оладий на завтрак, не вздрогну от громкого стука в дверь и возгласа: Дрю, малышка, ты дома?
Больше не будет вечеринок чили. Больше не почувствую я теплой руки у себя на плече. И больше не успокоит меня папа среди ночи, когда я проснусь от собственного крика — после четырнадцати лет это случалось не так часто, но все равно приятно было осознавать, что он рядом.
