Первым делом, он поговорил с мамой насчет Ани. Мама от природы жалостливая прониклась сочувствием к девушке, и разрешила ему перевезти ее к ним. Он был так доволен, что нашел, наконец, выход, что спасет её от нищеты и побоев пьяницы-отца, потому и оказался совершенно не готов к ее отказу, да еще такому нелепому.
Надо было заставить, уговорить, убедить… Надо было узнать: «Почему, нет?». Надо было вытащить её. Но Матфея бомбануло.
Они стояли возле кабинета «истории» с плакатами гимна, флага, герба и царя. На середине разговора прозвенел звонок, и школьники с диким ревом повыскакивали в коридор.
— Да, у тебя стокгольмский синдром! Что, нравится, когда тебя лупят?! — чтобы перекричать толпу приходилось орать, но он был уже тогда на пределе и орал с удовольствием. — Ты же так и останешься в этом болоте!
Аня в ответ едва слышно пробормотала:
— Значит, так суждено.
Ему пришлось наклониться к ней, чтобы услышать, от чего она еще сильнее съежилась.
Глаз не поднимала, все теребила в руках книжку из библиотеки. Опять чертов Достоевский. Матфею хотелось сжечь все его книги. И дать ей в руки какой-нибудь любовный роман.
— Значит — нам не по пути! — крикнул он так, что бегущая рядом мелочь поспешно ретировалась подальше.
— Матфей, я не могу… — она упрямо смотрела в пол.
Если бы в глаза ему посмотрела, может и не бесила бы так сильно, а то, как овца какая-то, мямлила и толком объясниться не могла или не хотела. И жалась перед ним — забитая, будто Матфей, как и ее папаша, может поднять на нее руку.
— Аня, я тоже… Я не хочу, чтобы моя девка ходила синяя.… — уже спокойней вздохнул он. — Вот моя рука, поехали.
— Прости… — и взгляд свой отяжелевший от капающих слез так и не подняла.
Он же поднимать насильно эти глаза на себя не стал, пусть они смотрят себе в ноги, а не вперед.
— Ты сделала выбор.
Еще надеясь на то, что она одумается, он задержался на пару минут возле неё, разглядывая портрет царя с акульими глазами. Но, нет.
Матфей развернулся и медленно побрел прочь. Не удержался, оглянулся и еще раз окинул ее взглядом, до последнего надеясь, что она посмотрит ему вслед. Но она стояла, скорбно опустив голову, словно статуя, олицетворяющая всех прирожденных жертв, что своими мучениями хотят искупить грехи и пороки всего рода человеческого. Но, упиваясь жалостью к себе, они лишь поощряют тиранию готовностью покорно сносить страдания.
Он ушел. Ушел и выкинул ее из своей жизни. Как-то даже слишком легко выкинул.
Огороженная высоченным забором с колючей проволокой, воинская часть оказалась огромной. Матфей гордо проник в особо охраняемый объект прямиком через КПП, мимо бдительного солдата. И заблудился.
Бесила невозможность даже дорогу спросить. С горем пополам он вспомнил, в какой роте служит Сидор, но это не очень-то помогло. Как внимательно не вглядывался в лица солдат Матфей — в роте никого с рожей Сидора не примечалось.
Он было уже совсем отчаялся, но случайно услышал разговор курящих у урны рядовых.
— Везет Костяну — увольнительную дали.
— Это который тощий, — гнусаво уточнил солдат, стараясь выковырять что-то из зубов кончиком языка, — придурковатый, вечно херню мелет?
— Ага, — гоготнул сослуживец — он самый Сидоров.
— За что такая честь?
— Да я х.з. Дали-то на день, так что он только по городу и успеет пошататься.
Матфей задумался, что ему делать — топать в город или остаться ждать возвращения друга в часть?
Назвать это место городом можно было скорее в память о прошлом. Когда-то под красным небом здесь работали заводы, и проживало много народу. Но небо побелело, заводы закрылись, молодежь уехала за лучшей долей. Город же постепенно состарился и измельчал, так что сократился до населения не больше сорока тысяч. Но даже среди сорока тысяч Матфей вряд ли заприметил бы одну тощую задницу Сидора.
Матфей побродил по части. Но уже через пару часов офигел от скукоты. Он воображал себе армию, как показывали по телеку в американских фильмах — муштра, стрельбища, танки. Но вместо всего этого солдаты чистили снег или туалеты, или просто вышагивали по плацу и все! Здесь все, включая офицеров, маялись от безделья.
Матфей поежился, хорошо, что ему служить не довелось. От того, что кому-то здесь пришлось задержаться на целый год, делалось не по себе.
Окончательно устав от единообразия армейской жизни, он пошел погулять по городу. Решив, что, может, ему свезет, и он все-таки наткнется на Сидора, а если нет, то хотя бы глянет на местные достопримечательности.
Вообще вся эта история с увольнительной настораживала. К нему на похороны увольнительную не дали, а пошататься по городу дали. Парадокс системы или Сидор и не пытался приехать с ним попрощаться?
Матфей поплелся в центр города. Маленький, с расколоченными, занесенными дорогами, он представлял собой дикую мешанину стилей. Типовая серая застройка советского периода с вкраплениями новеньких банков и торговых центров. И на один квадратный метр по три пивнушки. Ягодкой на торте было полуразваленное здание с англоязычной вывеской «Hotel».
Старый городок пытался рядиться в новомодную одежку, отчего казался еще более убогим, забытым. Ощущение, как при виде старой поп-звезды, надевающей парик юного певца и показывающей зрителям модный у молодежи фак.
Матфей вышел на центральную площадь к обветшавшему памятнику дедушке Ленину. Посмотреть тут было не на что. Разве что на пацанов, которые месили друг друга в сугробах, ругаясь так, что зекам можно было брать у них уроки ненормативной лексики.
Кто-то заиграл на скрипке и запел, вернее, стал читать рэпчик.
Скрипка. Рэп. Место. Время. Сидор!
Это был Сидор. Его тощая длинная фигура маячила на другой стороне площади.
Костян читал Оксимирона и не плохо так, бодренько. Оксимирон этому городу не шел, и монеток Сидору никто не кидал. Люди, морщась, проходили мимо. Но Сидора это не смущало, он вдохновенно читал «Колыбельную»:
…Утомленные днём, мы поём
Колыбельные для тёмных времён.
Что ещё остается нам, смысл бороться?
Сила тьмы восстаёт со дна…
Сидор пропиликал на скрипке проигрыш. Снова стал читать. Проникновенно так, с затаенной болью. Матфея до костей пробирало. Друг был каким-то не таким. Может, потому что вместо отпущенных до плеч волос, у него теперь был ежик, и одет он был в камуфляж?
…Наркота, жандармы варварски винтят подростков.
Ты еще мал, и не подозреваешь,
Как подозреваемых снимают сотни скрытых камер.
Я в не пассионаре, чтобы в каземате прозябать;
Тут, то что назревает называется Концлагерь.
Сгущаю краски, завтра новый бой:
За бабки, территорию, контроль, и каждый — в роли войска.
Вокруг тебя недобрый мир, его террор и боль вся.
С головой укройся, крепко спи, и ничего не бойся…
Матфей, как истинный меломан, любил музыку, и в музыке был всеяден. Но рэп недолюбливал. Новая волна русского рэпа во главе с Оксимироном захлестнула Костяна. Матфей же наблюдал со стороны слегка настороженно, подсмеиваясь над влюбленностью друга. Альбом «Горгород», который Сидор заслушал до дыр, Матфей оценил не сразу. Отталкивал чрезмерный фанатизм Сидора, что цеплялся с бесконечными: «зацени да зацени».
Оттепель к рэпу все же случилась, и случилась она именно с Оксимирона. К его альбому Матфей пришел с батлов, к которым пристрастил его Костян. Первый увиденный батл Матфей тоже раскритиковал, заметив, что от того, что они трахают словами матерей и телок друг друга, это не делает их круче. Но с каждым просмотренным «версусом» становилось все интересней. Постепенно оскорбления делались изощренней. Особенно тонкота проявлялась у Оксимирона. Окончательно Матфей сдался после сравнения соперника с грибком, который прыгает на Марио. Он стал любить смотреть, как дерутся словами. И вслед за Сидором полюбил «Горгород».
