Уотли, колдуна-гибрида из «Ужаса в Данвиче», по-видимому, не подозревающего, что его жилет слегка распахнулся, и свидетель в ужасе смотрит на извивающееся чудовище, что пряталось под одеждой.
В гостиной никого не было, но я услышал приятный звон посуды, доносившийся из задней части дома, и вскоре я нашёл дорогу в исключительно удобную, солнечную и хорошо оборудованную кухню, где наткнулся на мистера Смита, склонившегося над стойкой и напевающего что-то себе под нос. Он безмятежно нарезал крошечные треугольные бутерброды к чаю.
— А, мистер Вернон, — воскликнул он, улыбаясь. — Хорошо отдохнули?
Я улыбнулся ему в ответ и уже открыл рот, чтобы рассказать о своём кошмарном сне про монстра, когда солнечный свет определённым образом осветил щеку Смита, и я, наконец, узнал его.
Он прекратил резать хлеб и начал наблюдать за мной с некоторым беспокойством, потому что выражение моего лица, безусловно, внезапно стало действительно очень странным, и я уверен, что я, должно быть, побледнел как труп.
— Что-то не так? — спросил Смит. — Принести вам стакан воды, мистер Вернон?
— Эдвардиус, — поправил я, затем понял, что говорю хриплым голосом. Мне пришлось кашлянуть, чтобы продолжить. — Для меня было бы большой честью, если бы вы называли меня Эдвардиусом, как это делает Лавкрафт. В конце концов, он всегда признавал вас равным себе.
— Равным себе? — переспросил Смит.
— Да, — сказал я, так как вы Кларк Эштон Смит, поэт, писатель, художник и почётный друг Лавкрафта, Г.Ф.Л. Пожалуйста, не отрицайте этого, потому что я уверен в этом.
Я сделал паузу, а затем, чувствуя, как моё сердце колотится в груди, продолжил.
— Конечно, я знаю, что это невозможно, потому вы умерли.
Смит некоторое время смотрел на меня, затем слегка нахмурился и задумчиво вернулся к своему занятию. Он сделал ещё три маленьких бутерброда и аккуратно положил их на серебряный поднос вместе с остальными.
— Я полагаю, что это должно было случиться однажды, рано или поздно, — пробормотал Смит бутербродам, а затем слегка пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза.
— Вы правы, — сказал он. — Оба ваших предположения верны. Я Кларк Эштон Смит, и я мёртв. Как видите, это оказалось не таким уж невозможным.
Я уставился на Смита, затем на ощупь двинулся вперёд и ухватился за стол обеими руками, потому что, к моему великому смущению, я, казалось, оказался на грани обморока.
— Тут есть табурет, слева от вас, — вежливо сказал Смит. — Судя по вашему виду, вам лучше присесть. Осторожней, не торопитесь. С моей стороны было совершенно необдуманно быть таким резким.
Я сел, осторожно и медленно, как он посоветовал; шум в ушах и пляшущие пятна света перед моими глазами начали тускнеть и исчезать.
— Я думал, что вы узнали меня ещё на автовокзале, — сказал Смит, протягивая мне стакан воды, который он каким-то образом наполнил так, что я этого не заметил. — Потом я увидел, что вы колеблетесь в нерешительности, и я предположил, что нам снова это сошло с рук.
Я сделал большой глоток воды, потом ещё один, и после одного-двух глубоких вдохов решил, что, вероятно, смогу говорить.
— Я не мог вспомнить, кого вы мне напоминаете, до этого момента, — ответил я; каждое последующее слово давалось мне легче. — Потом я увидел, как солнце просвечивает сквозь вашу бороду, и я понял.
Смит взглянул на окно позади себя и кивнул с облегчением человека, решившего небольшую головоломку.
— Ах, да. Яркий свет портит весь эффект, — сказал он. Именно квадратный срез, выходящий за пределы челюсти, создаёт маскировку. Я сам её придумал и должен признаться, что очень горжусь тем, как это эффективно борода скрывает существенную треугольность моего лица. Но благодаря вам, я узнал, что солнечный свет всё портит.
— Конечно, трудно узнать человека, когда думаешь, что он в могиле, — сказал я, выпив ещё немного воды.
— Естественно. Это было наше основное рабочее предположение, — ответил Смит. Затем с тихим вздохом, он добавил: — Не то, чтобы я был так уж хорошо известен. Это не значит, что мы пытались скрыть кого-то действительно известного.
Чайник на конфорке засвистел. Смит взял с полки две жестяные банки, затем повернулся ко мне.
— Какой чай вы бы хотели, мистер… э-э… Эдвардиус? Нам наконец-то удалось отучить Говарда от кофе с сахаром. Теперь он пьёт простой английский чай на завтрак. А я всегда любил экзотику, особенно японский отвар из веточек, но, признаться, он на любителя.
— Я никогда не пробовал ничего, кроме «Липтона» в пакетиках, — признался я.
— Боюсь, здесь ничего этого нет, — сказал Смит. — Слишком заурядно для таких, как мы. Давайте начнем с «Дарджилинга», это чай самого высокого качества.
Смит на некоторое время погрузился в сервировку банок, чашек и блюдец, но затем уставился на свои руки, остановился и посмотрел на меня с выражением беспокойства на своём лице.
— Надеюсь, вы не опасаетесь, что мои руки распространяют какую-нибудь заразу, — сказал он, держа их перед собой, как два чужеродных предмета. — Они выглядят так же грубо, как и я сам. Вы знаете, что это не болезнь. Вы не подхватите никаких вирусов.
— Простите, что отдернул свою руку от вашей ещё на автобусной остановке, — сказал я после паузы.
— О, нет, у вас было на то полное право. Они ужасны, — пожаловался Смит. — Ужасны!
Он повернулся к окну и повертел кистями рук под лучами солнца.
— Знаете, я весь такой, — заключил он. — Каждая частица меня. И дело не только в моей коже, к несчастью, то же самое происходит и с моими внутренностями. Мои органы, моё сердце, и без сомнения сам мой мозг должны быть сделаны из этого отвратительного, дефектного материала.
Смит потёр руки, как будто пытался разгладить их, уменьшить зияющие поры, а затем оглянулся на меня через плечо.
— Вы должны простить его, — сказал он. — Видите ли, он был одинок. Я знаю, что такому молодому человеку, как вы, трудно представить, насколько невозможно долго изолироваться от мира, в котором вы родились. Вместе со всеми его обитателями, заметьте. Люди и вещи продолжают исчезать только для того, чтобы их заменили другие люди и вещи, которые, в свою очередь, исчезают, пока даже воспоминания обо всём и обо всех, с кем вы выросли и кем дорожили, не превратятся в утомительные, устаревшие анекдоты.
Смит снова повернулся к чайному подносу, пытаясь успокоить себя, занявшись перестановкой чашек и бутербродов.
— Вы сами это отметили, Эдвардиус, — сказал он, наливая молоко в кувшин, его рука выдавала лишь легчайшую дрожь. — Я был одним из немногих людей, которых он считал равными себе. Я также являлся, что очень важно, жителем его родного
