Такой же затравленный оскал был у чучел, что раньше висели на стенах в их доме. Висели, пока Матфей их не сжег.
— Да вы чаго?! Пущай радует глаза мои столь отрадное душе моей виденье!
Идиотский говор старика, который произносил дурашливые реплики нараспев, его наигранное возмущение — окончательно вывело Матфея из себя. От удушливой волны злобы, мешающейся с головной болью, сознание заволокло дымкой.
В памяти всплыл запах пороха, голова закружилась. Матфей присел на кровать, ту, что двуспальная и почему-то посредине палаты. От постельного белья пахло «свежестью».
Глубокая осень, первый снег. Мерзнут руки. Отец заставляет пить жгучую вонючую дрянь. Матфею страшно и холодно. Но он помнит назидание отца: «Настоящий мужчина — всегда охотник, это зашито в нас на генетическом уровне!». Только вот одна проблемка: Матфей совсем не чувствует себя охотником. Он устал, хочет есть и домой, но отцу он этого, конечно же, не говорит, чтобы тот не решил, что Матфей еще маленький для мужских дел.
Из-за деревьев появляется олень, точнее олененок. Матфея поражают его большие доверчивые глаза. Животное ничего не подозревает. Не подозревает, что ружьё уже целится ему в грудь. И это его последние секунды.
У Матфея замирает сердце, будто это его сейчас должна остановить пуля. Он затаил дыхание, руки судорожно сжались в кулаки.
Олененок такой же, как Матфей — испуганный и потерянный. Вострит уши и настороженно вглядывается в их с отцом сторону.
Вспомнился мультик «Храбрый олененок». В глазах щиплет. Матфей вскакивает и неожиданно для самого себя бросается между оленем и отцовским ружьем. Грохот. В ушах звон.
Крик. Отец с бледным лицом поднимает Матфея со снега и пару раз встряхивает, ставя на ноги. Руку Матфея жжет. На снег капает кровь.
— Жив? Цел? Дурак! — отец отвешивает Матфею подзатыльник, потом прижимает к себе. — Я тебя чуть не пристрелил! Ну, что ты за олух?! Господи, руку тебе пробил!!! — у отца в глазах красная сеточка тоненьких трещин, потом Матфей часто будет рисовать такие глаза злодеям в своих комиксах. — Ну, зачем ты кинулся, придурь мелкая?!
С тех пор отец плюнул и на охоту его больше не брал.
Матфей оказался большим разочарованием для отца, впрочем, как и отец для него.
Матфей потрогал шрам на предплечье, тогда пуля лишь слегка его оцарапала, оленю повезло меньше.
Чучела, цветы — все это символизировало для Матфея стремление человека к доминированию, к демонстрации мнимого господства над природой. Еще один из способов показать пресловутые силу и власть.
Матфей в два шага пересёк комнату и оказался возле койки старика. Открыл окно, выкинул букет вместе с вазой и закрыл обратно.
— Теперь и мне душу будет греть.
Вернулся к себе на кровать, лег, закрыл глаза.
Боль утихла. Гнев отпустил. На смену им пришел стыд. Взглянув на ситуацию со стороны, Матфей поежился от только что разыгранной им роли психопата, обижающего стариков. Вышло нелепо и жестоко. Для пущего эффекта не хватало пропеть голосом Дарт Вейдера:
«Я бью женщин и детей, потому что я красавчик, потому что я сильней, и они не могут сдачи дать мне».
Может, и не надо было тогда сжигать отцовские чучела. Но, когда вся эта дрянь горела, Матфей впервые почувствовал, как руша оковы посмертного заключения, освобождается сам.
Свобода — в разрушении оков.
Иногда Матфей не мог отделаться от затаенного диалектического противоречия. Получалось, что без несвободы, свободы быть не может. Возможна ли свобода в чистом виде? Если нет, то плохи дела, и у его убеждений отсутствует фундамент.
— Извините, — вздохнул он, открыв глаза, но старика в палате уже не было, увлеченный своими переживаниями, Матфей даже не услышал, как тот вышел. — Я чокнутый — у меня в мозгах опухоль проросла. Извините, — прошептал он в пустоту.
Матфей еще раз тяжко вздохнул. Еще раз огляделся. Очень даже недурно для государственной больнички. Ремонт хороший. Даже плазма на стене висит, и столик есть вполне себе удобный, с креслом, можно будет рисовать. Правда плазма висит так, что телик будет видно только одному Матфею, а старикану придется садиться на стул. Ну и хорошо, а то старики уж больно любят залипать в этот ящик. Матфея же обычно и на пять минут не хватало.
В нём шевельнулось смутное подозрение, что мать вбухала ради его комфорта последние деньги. С другой стороны… Он посмотрел на вторую койку — соседей отдельная палата не предполагала, да и у матери не было таких денег, даже если бы это и взбрело ей в голову.
Надо было чем-то себя занять. Но гул в башке отбрасывал всякую возможность заняться чем-то дельным.
Пришла идея поюзать телик. Он со школы не заглядывал в черное зеркало, понимая, как сильно в угоду той или иной политике, оно искажает реальность. Но этой извращенной реальностью живет большинство людей. В том числе и его мама. Что их так пленяет в этих иллюзиях?
Обычно стоило маме завести разговор о том, что она смотрела по телевизору, Матфей выходил из себя. Он пытался ей объяснить, что все программы ТВ — способ правительства манипулировать людьми. Но до мамы его доводы не доходили. Она словно глохла и лишь расстраивалась, вздыхая о том, что Матфей все видит в черном свете и совсем ни во что не верит. Мол, так нельзя — жить циником тяжело. Матфей потом плюнул и слушал её вполуха, чтобы не спорить и не расстраивать ни себя, ни её — все равно толку нет, она не поймет.
Он щелкнул пультом. В черном зеркале вспыхнули яркие картинки.
— Такс, что у нас тут нормальненького? — обратился Матфей к телику. — А что? Психам можно все — и с собой, и с теликом болтать. Хоть какие-то прелести от того что больной на голову, — пожал он плечами.
Но ничего под критерий «нормальненького» не подходило и даже под критерий — «сойдет на раз», и даже под — «ну ладно, пусть фоном будет». Хотя Матфей старательно провел себя по всем кругам ада раз так сто, но, сколько он не тыкал пультом, чуда не случалось. Голые тетки рекламировали чего-то, голые тетки кривлялись зачем-то, а тут… О, что-то новенькое? А нет, опять полуголая тетка продает себя, играя в «давай поженимся» со старым хрычом, который изображает бизнесмена.
Странно, но все эти сисястые тёлки казались ему настолько одинаково картонными, что даже не способны были волновать на физическом уровне.
— О, вот вроде проблеск ума в этом царстве похоти и разврата!
Этот «проблеск ума» едва не стоил казенного имущества. Научные факты в передаче бессовестно перемешивались с псевдонаучными, нацистскими идеями, только вместо арийцев теперь везде первыми и самыми-самыми на планете Земля были славяне. Народ, столько сил положивший, чтобы уничтожить нацистскую идею, теперь сам запутывался в ее сетях.
Матфей замахнулся было кинуть пульт в источник зла. Но остановило то, что матери придется заплатить за порчу имущества, а денег и так не было. Вместо этого Матфей просто нажал красную кнопку. И осторожно выдохнул.
Гнев кипел так, что аж челюсти сводило. Боль ударила по башке, пытаясь подчинить себе его «Я». Палату качнуло. Слишком резкий запах кондиционера для белья опять ударил по обонянию, усилив подступившую к горлу тошноту.
Матфей поспешно сел. Маятником закачался из стороны в сторону, пытаясь убаюкать боль и хоть немного облегчить своё положение, но становилось только хуже.
День стал выцветать и блекнуть, опуская сумрачную завесу перед глазами. Похолодало и сделалось тихо-тихо.
Сосредоточенно уставившись на четкие линии ладони, Матфей зацепился за свою злость.
Злость была громкой и внятной. Глупо было включать это дерьмо, зная, что все каналы принадлежат гребаному государству.
Государство всегда занималось порабощением своего народа. Всегда легче управлять кучкой дебилов, верующих в свою богоизбранность, чем людьми мыслящими и склонными сомневаться в себе и других. Новые технологии, отданные в монополию государству и упадок образования, позволяли успешно пудрить людям мозги. «И сюда никто никогда не придет, Болота окутала изморозь».
