О чем он говорит? Какой поцелуй… это Эрик целовал меня, или мне приснилось? И с чего ему меня целовать, это же всего лишь я? А что происходит? Где мы? Почему так темно… Губы, снова эти губы, они теплые, осторожно прихватывают, оглаживают, как будто боятся, что причинят мне боль. Зачем же, если потом вновь оттолкнет меня, обидит? Всегда же так делает… Зачем же я тогда отвечаю? Мои губы приоткрываются навстречу ласке. А его такие мягкие, вкусные, те самые. Сумасводящие и нежные.
Крепкие пальцы, держащие мои запястья исчезают, он отпускает меня, словно стирая свой грубый порыв. А мне просто ближе хочется, пожалуйста, еще ближе, безрассудно хочется, иначе не обвивала бы его шею руками, не целовала бы эти нетерпеливые, влажные губы с особым упоением, взахлеб, отдаваясь в кольцо сильных рук так отчетливо, ища там защиты. Почему мне кажется, что стоит его отпустить — и он тут же исчезнет? Потому что темно, а я хочу видеть серебро радужки ласковых глаз, припущенное черными ресницами, но только чувствую, как шумно толкается сердце в широкой грудине, ощущая себя беспомощнее прежнего, лишившись последних крох контроля над самообладанием, позволяя растворяться в эмоциях без остатка, а еще и неожиданно защищенной, в безопасности, как за непробиваемой стеной. Давно я себя так не чувствовала рядом с ним, погрузившись в страх, отчаяние, почти привыкнув к боли, и тело становится абсолютно непослушным, колени предательски подрагивают, так и норовя подкоситься, потому что его руки вокруг хрупкого тела — надежная броня. Они не сделают больно, не навредят, обнимая, гладя мою спину, забираясь под куртку, сминая ткань футболки, запуская по коже умопомрачительные стайки мурашек. И невозможность видеть в темноте желанного человека, обостряет все оставшиеся ощущения, а я глажу небритую, мягкую щеку ладошкой, и воздуха совершенно не хватало, как бы жадно и судорожно я его не втягивала.
— Эрик, — пораженно шепчу я ему в манящие губы, совершенно пропав в этом сладком плену, — что с тобой случилось?
— Ничего, — голос его становится безэмоциональным, и губы, прижимающиеся к моим, испаряются, — не будешь больше убегать?
— Я убегала? — пытаясь оглядеться в кромешной темноте, тихонечко выдуваю, — а где мы?
— Ты что, ничего не помнишь? — и руки, такие сильные тоже исчезают, что мне становится неуютно и страшно.
— Тут были крысы. Да, я теперь… Эрик, на меня крысы напали…
— Не было тут сроду никаких крыс, — лидер встряхивает меня за плечи, строго говоря, призывая успокоиться. — И крысы не нападают на людей просто так! Тут чертовщина какая-то творится!
Ну вот, зашибись… изменения в лидере произошли просто в рекордные сроки, ага, и мне это жутко не нравится, если честно. От нахлынувших эмоций меня чуть в клочья не порвало, но уже не так сильно хочется свернуться клубочком и хныкать о своей тяжкой доле, как озадаченно попытаться понять, а что, вообще, произошло? Все это так странно и сюрреалистично, как бывает только в ночных кошмарах. Чтобляэтобыло? Воспоминаний о пережитом почему-то почти не осталось, только мутное и вязкое, дурное опустошение — уж через-чур много на меня сегодня навалилось, — саднящая по всему телу боль, и привкус его поцелуя на искусанных от собственных криков губах. Вокруг темнота, непроглядная, чертова темнота, которую я теперь так ненавижу.
— Ну да, судя по тому, что ты на меня набрасываешься с поцелуями, то по-другому и назвать это сложно!
— Ты предпочла бы оплеуху?
— Нет, но все это странно!
— Ты даже не представляешь себе насколько, — отзывается Эрик, включая потухший фонарь, и я, дергаюсь от того, что вижу его в кровище. На лице в некоторых местах наливаются багровые ссадины, одна ручища изодрана прямо через рукав куртки, словно острыми когтями, запах крови, его, моей, становится невыносимым… Секунду мне так жутко, что я не просто и пискнуть не могу, но даже в полной мере осмыслить увиденное плохо получается, — хрень какая-то тут творится. Пошли отсюда быстрее. Идти можешь?
— У меня рана на ноге, — я пробую пошевелиться, придирчиво ощупывая собственное тело. Вроде ничего, боевая форма плотная, укусы не слишком сильные, только на животе кровоточат, где не было прикрыто курткой. Черт возьми, что за на хрен… — И ты весь в крови.
— Ладно, пройдешь сколько сможешь… а там разберемся.
И пошел, закинув рюкзак на спину… Я только вздыхаю, плетясь нетвердой походкой следом, прихрамывая, стараясь не отставать и не упустить мужчину из вида. Хорош уже, наблуждалась в потемках, больше не хочется. До сих пор аж трясет всю, и люто недоумеваю, чой-то за фигня такая с нами приключилась? Мы идем довольно долго, темнота, разбавленная тусклым светом от бегающего по стенам фонарика, и тишина. Даже не оглянулся ни разу, уверенный, что никуда денусь, или просто плевать хотел, а я не чувствую уже ничего, кроме усталости, огромного опустошения, и что нога отказывается держать меня дальше. Хорошо, что на стену опереться можно. Все, сил больше нет.
— Эрик, мы не могли бы идти помедленнее, у меня еще не зажила нога до конца, — поняв, что даже наступить на стопу я почти не в состоянии, окликаю мужчину. Рассердится сейчас, наверное. И точно, шумно выдохнув, резко разворачивается, освещая мое лицо.
— Нам идти еще часа два как минимум, если мы нигде не будем задерживаться и останавливаться каждые пять минут. Чем быстрее мы выйдем из тоннеля, тем лучше.
— Я понимаю это. Но у меня есть предел возможностей.
Он хмурится, но подходит ближе, смотря так, словно прикидывает — не оставить ли меня здесь? Присев на корточки, быстро расшнуровывает мою обувь, когда пальцы начинают ощупывать припухшую лодыжку, я только зажмуриваюсь посильнее. Эрик выглядит недовольным, качает головой, видимо, дела плохи.
— Ну и что мне с тобой делать? — морщится, только подняв на меня взгляд с досадой, с подавленной злостью, туго шнурует берец и поднимается, раздраженно дернув плечом, нависая надо мной огромной скалой.
— Пффф… — мне до усрачки страшно, что он меня сейчас бросит тут, решив, что я только прибавляю проблем еще больше, а их и так слишком до*бене, поэтому успеваю прикусить язык. Не надо искушать судьбу. Неприятный холодок ползет по спине, ладони мигом взмокли. С Эриком — как по минному полю, надеясь, сама не знаю, на что, которое у меня перейти вряд ли получится. Но ведь пошла с ним, чего уж!
— Явно хотела гадость сказать, — еденько ворчит он, всучив мне фонарь и подхватывая на руки, — давай, на дорогу свети. Сокровище.
Аллилуйя! И пусть с каждым новым ударом мое сердце проваливается все ниже, в щемящую пустоту в животе, я сама себе сейчас не признаюсь, что мне до чертиков нравится, когда он таскает меня на руках. Молчу, тихонечко поерзав и поудобнее устраиваясь, прислушиваясь к его ровному дыханию. Смотрит сурово. В голову сразу полезли воспоминания о том, как Эрик выуживал меня из реки, а потом нес к машинам, тревожно разглядывая и подшучивая. Тогда мне казалось, что лидер беспокоился за неофитку не только потому, что он являлся куратором. А теперь я уже не знаю. Просто не знаю, и все. Но чувствую, как краска заливает лицо, сглатываю колючий ком в горле и ни слова из себя не могу выдавить.
Сколько длится пытка его близостью? Я не знаю, все сливается в монотонное терпение постепенно ослабляющейся боли в ноге и попытками нормально дышать. Поскорее бы уже добраться до машины, хоть спать залягу, наконец, в тепле и комфорте и буду как новенькая. Меня надо немного подлечить, иначе на дальнейшие подвиги силенок не хватит.
— Спасибо, что вернулся за мной. Что в Отречении спас. И в поезде. Ты мог этого не делать, — через какое-то время, я все-таки решилась нарушить молчание и поблагодарить.
Эрик демонстративно закатывает глаза, видимо, в очередной раз поражаясь моей бестолковости. То ли от напряжения, то ли от повреждений на руке, по его лбу расползается испарина, хоть и шагает мужчина довольно бодренько. Потом чуть прищуривается, смотрит как-то странно, даже неловко становится, и говорит:
