— Продолжай, Джейкоб Марлоу Старший.
— Джейкоб Марлоу Старший удалился в затворничество. Можно так сказать?
— Это неважно, милый.
— В общем, он отправился в затворничество, если так можно сказать, в 1850 году. Но он обосновался не в Англии, а в одном секретном месте, о котором знали лишь мои адвокаты. Вообще-то, я редко там бывал. Не мог себе этого позволить.
Потому что, как ты знаешь, нам нельзя допускать, чтобы трупы скапливались горой в одном и том же месте — осталось недосказанным. Она кивнула в знак того, что понимает причины и хотела бы обойти эту практическую сторону вопроса.
— Все его деловые решения осуществляли доверенные лица и юристы, которые получали распоряжения — зашифрованные, написанные тайным кодом и как угодно еще — в письменном виде. Все это было шито белыми нитками. И я не раз бывал на краю провала, когда письма не доходили в срок (ведь пересылка писем не дает полной гарантии их доставки). Изобретение телеграфа сильно облегчило мне жизнь. А уж телефон — можешь, наверное, представить. Вскоре после того как я покинул Англию, я «женился» и у меня родился «сын», Джейкоб Младший. Естественно, это все была неправда. Я написал новое завещание, согласно которому все состояние наследовал мой сын. Все, что мне теперь оставалось, — держаться подальше от тех, кто мог меня узнать.
— Так просто?
— Конечно. Ты должна учесть, в те дни скрываться от любопытных глаз было легко: фотография только начала развиваться, никакого телевидения или камер наблюдения на улицах. Я путешествовал по всей Европе под разными именами. И наконец тридцать пять лет спустя вернулся. Ведь у меня были деньги. А деньги решают все.
— Кстати, спасибо за двадцать миллионов. Еще одна фраза, которую, думала, я никогда не произнесу.
— Не стоит.
— А воображаемая жена?
Я вздохнул. Мысль о воображаемой жене заставила задуматься о настоящей. Призраку Арабеллы, что жил во мне, приходилось смотреть через мои глаза на наши эротические забавы. Я чувствовал себя в тайном сговоре с Талуллой против нее. Предателем. Злодеем. Но все тайные сговоры одинаковы. Они лишь выдумка. На деле нет никаких тайных сговоров, как нет никакого зла. Что бы ты ни делал — насиловал детей или отравлял газом миллионы людей — это лишь одна из опций, которую ты можешь выбрать. Вселенной плевать. И в ответ ты не получишь от нее никакого божественного знания. Все знания и вся божественность уже заключены в тебе самом, независимо от того, как ты поступаешь. Кому как не монстрам это знать?
Тем временем мой член набухал под ее теплой влажной рукой, она сжимала его сильней, и в этом заключалось все знание, которое было нам сейчас необходимо.
— Брюшной тиф, — сказал я. — Бедняжка Эмили. Ей было всего 22. А малышу едва исполнился годик.
— И ты сделал фальшивые свидетельства о рождении и смерти.
— Именно. Я и сам последовал за ней довольно скоро — из-за сердечной недостаточности. Джейкоб Марлоу Старший умер в 1885-м. Я отпустил пушистые усы для триумфального возвращения в качестве Джейкоба Младшего, изменил стрижку и добавил очки. За время поездок по Европе у меня сменился акцент. И потом, люди, как правило, верят в то, что им говорят.
— А как насчет настоящих детей? Ведь, наверное, они есть у тебя по всему миру.
О.
Она сразу же пожалела о сказанном. Я решил, что врать не стоит. Так что я сказал то, после чего какая-то маленькая частичка нас умерла.
— Мы не можем иметь детей.
Я почувствовал, как сказанное мной вошло в нее и заняло то место, которое уже было для него отведено. Конечно, она знала об этом, не верила, но все равно знала.
— У меня прекратились месячные.
— Прости, Лу.
— Мы с Ричардом думали завести ребенка, а потом я узнала о его измене.
Некоторое время мы лежали молча. Колеса поезда размеренно стучали. Так, должно быть, и наступает смерть, подумал я, убаюкивает тебя как младенца, а туннель все темнеет и темнеет, пока однажды ты не растворишься во мраке. Просто растворишься. Я обнял ее, но так, словно объятие не могло что-либо изменить. (Страстные мужские объятия всегда более настырные, чем женские.) Она все еще держала мой член. И я чувствовал, как скорбь, ярость и тщетность пронзили ее, но она была неподвижна. Словно она горела заживо, но не имела права ни дернуться, ни закричать.
— Я так и знала, — сказала она. — Но не хотела верить и даже пила таблетки. Видимо, сейчас я могу лишь сказать: все к лучшему.
В окно были видны большие куски чистого ночного неба. И звезды.
Вдруг появилась луна.
— Ну что ж, — сказала она, почувствовав, что пауза затянулась. Это уже нельзя было игнорировать. Я молчал. — По крайней мере, теперь у меня мужчина, который знает, когда лучше промолчать. Видимо, для этого человеку нужно прожить двести лет.
Мне тоже казалось, что я горю — тихо и не больно. Она перевернула меня на спину и забралась сверху. Горение — все равно что гниение, только намного быстрее. Я словно видел фильм, снятый на зернистую пленку и прокрученный в быстрой перемотке, в котором трое моих рыжих лисичек превращаются из пухлых трупов в пыль, пока в них пируют опарыши. Эта картина стояла у меня перед глазами все время, пока мы трахались (пока она меня трахала), но я иногда отвлекался, когда она выгибалась, и луна бросала на ее живот и грудь похотливый свет. Мы кончили одновременно. Но бабина с пленкой все еще крутилась.
Она тут же заснула, обвившись вокруг меня. Ощущение ее веса утвердило во мне чувство подавленного спокойствия. Мы не можем иметь детей. Где-то внутри она ненавидела меня за это и знала, что я знаю и что у меня внутри даже есть специальное место для ее ненависти. Где-то внутри было понимание, что любовь — лишь одна из многих вещей, что связывает нас, и для каждой из них во мне есть место.
В Чикаго мы арендовали «Тойоту». Старались держаться подальше от оживленных шоссе. Мы думали, что чем пустыннее будет вокруг, тем проще заметить агентов ВОКСа или вампирскую слежку. Айова. Небраска. Вайоминг. Юта. Безлюдные штаты с просторными пустошами, громадными полями и суровыми погодными условиями. Тут по-прежнему главную роль играет природа, а не человек; тут завораживают огромные дикие первобытные силы, в столкновениях рождающие истинную красоту: свинцовые грозовые тучи — тяжелее наковален и легче перышка, внезапный буран. Поневоле кажешься себе щепкой.
— Ты говорил, что в ВОКСе работают экзорцисты, — сказала она. — Но что же они изгоняют?
Она опять вернулась к метафизике, но теперь спрашивала из праздного любопытства, а не из страха. Ей казалось, что новый для нее феномен должен непременно и четко вписаться в картину мира. Но что если эта картина безгранична, разве может иметь значение какая-нибудь жалкая кучка новых редких видов? И она это понимала. Она сидела удивительно смирно сбоку от меня на пассажирском сиденье — колени вместе, руки в карманах пальто. Волосы заколоты на затылке, тонкая шея придавала ей уязвимости и хрупкости.
— Демонов, — ответил я. — Насколько я знаю, они изгоняют демонов. Так они их называют. Но это просто терминология.
— Получается, есть рай и ад? Демоны и ангелы. Бог и дьявол.
— Думаешь, я могу точно тебе ответить «да» или «нет»?
Я был поражен тем, как давно меня уже не интересовали подобные вопросы. Из редких разговоров с Харли я запомнил только общую информацию, без деталей. Существуют особые сущности не от мира сего, в разных языках они имеют разные названия. В одной стране имя такой сущности — Исида. В другой — Гавриил. В третьей — Афродита. Но все это лишь слова. Мы и сами — лишь слова. Но истинная сущность, скрывающаяся за словом, остается непознаваемой. То есть: в начале было Слово. Зачем она это спрашивает?
— Но ты их видел? Демонов?
— Я видел кое-кого, у кого внутри было что-то, не бывшее им самим. Я видел или, вернее, чувствовал, как оно выходило из него.
— И оно было злым?
Это, конечно, загадка. Как вещь ни назови, главное лишь, какова ее природа. Никому нет дела, почему ад зовется адом и кто на самом деле им правит, все просто не хотят туда попасть.
— Казалось, оно причиняет людям вред, — ответил я, — но не то чтобы оно само этого хотело. Чтобы быть злым, надо перейти на сторону зла, сделать выбор.
Она держала руки в карманах. Не отрываясь глядела на дорогу. В том и проблема с разговорами. Разговоры, по сути, бессмысленны. И рано или поздно мы должны были с этим столкнуться.
Вечером на пятый день после отъезда из Нью-Йорка мы остановились посреди пустой дороги, мне надо было отлить. Закат был похож на глазок света между землей и нависающими облаками — розово-золотой, розово-лиловый, сумрачный. На востоке бесконечная прерия уходила за горизонт, создавая такой визуальный эффект, что земля казалась плоским диском из бледного стекла. Прямая как стрела дорога уходила дальше, чем мог видеть человеческий глаз. Если повернуться на сто восемьдесят градусов — увидишь то же самое. Талулла вылезла из машины, потянулась, прислонилась к капоту и зажгла одну из моих сигарет. (Я сказал, что курение не может навредить ей, и она ответила: «Что ж, почему бы тогда не курить».) Мы так до сих пор и не обсудили, куда мы едем и что будем делать, когда доберемся туда, и это умалчивание действовало ей на нервы, словно зудящие мошки, с каждым часом все гуще покрывающие ее кожу. За последние два дня голод овладел нами так сильно, что мы не могли уснуть, так что эти ночи мы провели, глядя в мерцающий телевизор, попивая бурбон, трахаясь до изнеможения и вертясь на кровати в бесплодных попытках найти удобное положение для сна. До полнолуния оставалось восемь дней.
