Глен Дункан - Последний вервольф

— Когда я ехала одна в той пустыне, — произнесла она, глядя в сторону горизонта, — то проехала сотню километров и ничего не видела, вокруг была лишь земля, потрескавшаяся от сухости.

На ней была черная кожаная куртка, синие джинсы и кремовый свитер с большим воротником. Мне на ум пришли строки из Тома Гана:[40]

— Но вдруг, — продолжала она, — посреди этой пустоты я увидела одинокий трейлер. Бельевая веревка, пикап, собака. Кто-то жил там совсем один. И у меня появилась идея — просто уехать вот так от людей как можно дальше. Может, на Аляску. На Северный полюс.

Порыв ветра взъерошил ей волосы, придорожная трава закачалась. Она сделала последнюю затяжку, бросила бычок на землю и затушила кончиком ботинка.

— Но я не создана для этого, — сказала она. — Для Одиночества.

Я обнял ее и поцеловал, ощутив тепло ее тела под кожаной курткой. Ее волосы пахли сигаретным дымом и свежим воздухом. Я подумал, как же мало места нам надо — два тела на сотни миль вокруг.

— Знаешь, на кого ты сейчас похожа? — спросил я. — На одну из тех актрис, что появлялись в эпизодах сериалов про копов 70-х годов. «Кэнон», «МакКлауд» или «Петрочелли».

— Не хочу тебя пугать, но я никогда о них не слышала.

— «При участии Талуллы Димитриу в роли Надин. Продюсер — Квин Мартин». Эти девушки были так красивы, что разбивали мужские сердца. Эта твоя мушка и высокий лоб, волосы на прямой пробор.

— Звучит не очень привлекательно. И кстати, ты бы мог называть ее просто родинкой, ведь в конце концов это так и есть.

Я немного отодвинул Лу от себя и посмотрел на нее. У нее были небольшие синяки под глазами из-за голода и бессонницы, но лицо оставалось прекрасным: густые ресницы, темные глаза, губы цвета сырого мяса. У меня было чувство, словно я обрел хрупкую власть над страшными демоническими силами. Прошло так много времени с тех пор, как нас стало двое, что мы уже не обращались друг к другу по имени. Но утром в тот самый день мы были в магазине, она сказала что-то, а я не услышал, и она позвала меня «Джейк», и я полюбил ее еще сильнее в этот момент, словно почувствовал инъекцию любви, которая расходилась по всему телу от новой интонации в ее голосе — интонации, которая бывает лишь у очень близких людей.

Позже в тот же день, когда была ее очередь вести, она сказала:

— В самом начале у меня в голове крутилась еще одна мысль. Радикальное решение.

Самоубийство.

— Но?

Она ответила не сразу. Сощурила кошачьи глаза. По ней пробежала новая волна голода и вожделения — судя по тому, как крепко, словно свело мышцы, она сжимала руль. Маленькие упругие груди, колени, мушка над губой. Она внимательно смотрела на дорогу.

— Оказалось, для этого я тоже не создана, — наконец сказала она. — Мне не хотелось умирать. Меня хватило лишь на недолгий спектакль, где я играла роль женщины, мечтавшей уйти из жестокого мира, и только. Я не могла поверить, что смогу пережить этот кошмар — но вот она я, цела и невредима. Какой смысл твердить, что свиньи не могут летать, если они уже давно в небе и ловят голубей?

Вселенная всегда предлагает сделку. И ты соглашаешься.

— Дело в том, что я была монстром задолго до того, как меня укусил оборотень. Я унаследовала от матери бешеный нарциссизм, а от отца — самообман, что мои недостатки — на самом деле достоинства. Я всегда считала себя центром мира. И это, конечно, отвратительно. И совсем не скромно. Но оказалось, что можно переступить через отвращение. И после оно уже не задевает тебя. Становишься сильнее, но душа мельчает.

Это наблюдение сломило в ней последний барьер против монстра. Я увидел это — мы оба увидели — так же отчетливо, как увидели бы, что спустилась шина. Она наконец приняла правила, по которым в нашем положении нужно играть. Мораль позволяет смириться с монструозностью, только если она — ответная реакция на страдания или мятеж против Всевышнего. В «Интервью с вампиром» Луи принимает предложение Лестада, ропща на Бога за смерть брата. Монстра Франкенштейна побуждает к насилию то зло, что причиняли ему люди. Даже восстание Люцифера началось с уязвленной гордости. Все проще простого: ты можешь быть злом, только если жизнь заставила тебя обезуметь от горя или гнева. Так что Талулла понимала, что ей надлежало быть сиротой или жертвой педофилии, или неизлечимо больной, или в депрессии, или в шаге от самоубийства, или в ярости на Бога за смерть матери, или заработать любую другую душевную рану, чтобы найти оправдание тому, что она не убила себя, как только стало ясно, что ей придется убивать и пожирать других для собственного выживания. Вы любите жизнь, потому что это все что у вас есть. И это, господа присяжные заседатели, камень преткновения в деле против нее.

Когда той ночью мы лежали на кровати в мотеле, я уже знал, что она скажет.

— Я убивала животных, — произнесла она тихо.

Девять месяцев и всего шесть человеческих жертв. Нехитрая арифметика.

— Да.

— А ты пробовал?

— Да.

Шел дождь. Мотель был почти пустым. В комнате пахло отсыревшей штукатуркой и полированной мебелью. Грузовик посигналил где-то вдалеке на темном мокром шоссе. Она думала о родителях. Мать умерла, и отец живет один в большом фамильном доме Галайли, что стоит в тени кленов на Парк Слоуп. Она потратила немало сил, чтобы не позволить Проклятью встать между ней и Николаем, который любил потрепать ее по щеке, словно маленькую девочку.

— Конечно ничего не вышло, — сказала она. — Даже когда делала это, я уже знала, что ничего не выйдет. Тебе ли не знать.

Мне ли не знать. Не стоит питать иллюзий, особенность Проклятия в том, что тебе нужна человеческая плоть и кровь. Это не твой выбор. Это то, с чем ты не сможешь совладать. Попробуй не удовлетворить голод — и увидишь, что произойдет. Голод не смирится с этим. Он преподаст тебе урок, который никогда не забыть.

— Я думала, что умру, — продолжала она. — Первый раз меня тошнило, словно сейчас вывернет наизнанку. Я была рада. Думала, что отравила себя. Случайное самоубийство. Но это быстро прошло.

Моя рука лежала на ее лобке. Я размышлял, стоит ли двигаться дальше. Но она, наверное, решила бы, что это некстати. Слишком много ментальных проблем собрались сейчас в одну: смерть матери, одиночество отца, мы не можем иметь детей, невинные жертвы, перспектива жить еще лет четыреста.

— В следующий раз стало еще хуже, — говорила Талулла. — После третьего раза я знала, что не выживу, если не поем так, как надо.

Произнести это «поем» стоило ей усилий. Голос дрогнул. Я понял, что сейчас она впервые говорит об этом. Ломает печать молчания.

— Я просто обезумела, — рассказывала она. — За два часа до полнолуния я ездила бесцельно по Вермонту. Не помню, о чем я думала тогда. Может, о том, как убить себя. Или собиралась просто войти в лобби отеля и начать превращаться прямо там. — Она замолчала. На мгновение закрыла глаза. Открыла. — Нет, конечно, не бесцельно. В такие моменты ты знаешь, что делаешь, но притворяешься, будто это не так. То место было мне знакомо, я однажды проводила там каникулы. Густой лес разделяет два маленьких городка. Домики стоят далеко друг от друга. Я выбрала один наугад. Я не пыталась сделать все тихо: просто вломилась в дом, а хозяева даже двери не заперли. Там был девятнадцатилетний мальчишка. Его звали Рей Хаузер. Это была последняя неделя его летних каникул. Родители ушли в город смотреть в местном театре постановку «Тита Андроника». Я узнала это потом, из газет.

Я молчал. Психиатры, священники и те, кто берет интервью, знают цену молчанию. Когда вы умрете и попадете на Страшный суд, Бог будет сидеть и хранить молчание, и вы сами сделаете всю работу за него и сдадите себя с потрохами.

— Потрогай, — сказала она и слегка раздвинула ноги.

Ее киска была влажной. Тут было и убийство. И пожирание. И он. Монстр. И то, что он делал с ней. И она была с ним одним целым.

Я оставил свою руку там. Я дрочил ей. Этот внутренний монстр чуть не заставил ее убить себя. Но она не убила. А если ты не смог убить себя один раз, с этим покончено.

— В кино, — говорила она, — показывают убийство так, словно это лишь животный инстинкт. Было бы хорошо. Не думать. Не знать, что делаешь. Это было бы облегчение.

Да. В Голливуде говорят, Монстр замещает Личность человека. Ты либо wer,[41] либо wulf. Но реальность куда труднее в моральном плане.

— Я становлюсь умнее, когда превращаюсь, — сказала она. — Во всех ужасных смыслах.

— Я знаю, Лу.

— Ждешь, что тебе на глаза падет пелена, или твое сознание что-нибудь затемнит, и останется лишь животный инстинкт. Но это не так.