Алекса у нас пытались забрать. Чтобы положить в чёрный глухой мешок, увезти в ближайший морг, где патологоанатом с холодными твёрдыми пальцами распилит ему грудную кость и вынет все внутренности…
Я молча, остервенело, отказывался выпустить тело из рук.
Спас отец Прохор. Показав удостоверение служителя церкви, он заявил, что покойник нуждается в омовении и отпевании — и только после этого будет готов предстать перед судебной экспертизой.
Думаю, продавить столь вольное обращение с правилами помог и авторитет майора.
* * *
Наконец мы поехали домой. Я устроился на заднем сиденье Хама — за руль уселась Антигона — и всё смотрел на заходящее солнце.
Огромный красный шар повис у самого горизонта, касаясь его нижним краем, и по остывающему челу его бежали хмурые облака…
Алекса забрал Гиллель. Когда он протянул руки, чтобы принять тело, мне это показалось очень естественным.
Я даже вспомнил, что на кладбище есть специальный дом для отпевания усопших…
Особняк наш в заходящем солнце пылал багряным. На ступени намело прошлогодних листьев.
Надо бы завтра с утра выйти, — подумал я. — Подмести… И тут же усмехнулся: никакого завтра для меня не будет.
Как говорил Алекс, с наступлением ночи восстану я в виде тератоса, утратив память и всякий человеческий облик… Потому что другой путь я не выберу. Колдуном, каким был покойный Лавей, я становится не желаю. Лучше уж чистая смерть: кол в сердце и жаркое дыхание кремационной печи.
— Куда? — спросил отец Прохор, когда я, войдя в особняк, по привычке направился к лестнице.
— К себе, — я пожал плечами. — Наверх…
Стыдно признаться, но в комнатах моих царил полный бардак. Последние несколько дней выдались хлопотными, и ни у меня, ни у Амальтеи не доходили руки навести элементарный порядок. Вот этим я сейчас и хотел заняться — больше всего на свете.
Я предвкушал, как буду вытирать влажной тряпкой корешки книг, как перетряхну и заново заправлю кровать — по уставу, подогнув уголки… Как напоследок заброшу вещи в стиралку и вымою полы.
— Рано тебе наверх, — фраза в устах чудо-отрока прозвучала двусмысленно. — Есть ещё парочка неоконченных дел. Давай в подвал, — скомандовал он.
Ну, вот и прибрался, — подумал я. — Впрочем, он прав. Нечего тянуть.
В подвале горела тусклая лампочка. Это был не тот подвал, где у нас были тир и арсенал. Об этом я до сих пор не подозревал…
Узкая бетонная лестница пахла картошкой и плесенью, а внизу ждал тесный погреб, где на двух табуретках стоял самый обыкновенный гроб. Крышка его была откинута, и внутри виднелась подкладка из дешевенького серого ситца.
Рядом с гробом лежала груда толстенных цепей белого металла, венчал которую огромный, метровой, наверное, длины, крест. Тело его и перекладина были изрезаны непонятными мне символами.
Я вопросительно посмотрел на отца Прохора. На языке вертелось несколько язвительных замечаний, но ни одно из них я в ход пустить не рискнул.
— Будет больно, — сказал чудо-отрок. — Скорее всего, такой боли ты не испытывал никогда.
— Что всё это значит?
— Упырей издревле лечили серебром, — пояснил святой отец. — Если выдержишь — встанешь стригоем.
Честно говоря, кожу мою жгло уже от одного взгляда на эти серебряные цепи. Что будет, когда ими меня обмотают…
— Что это значит?
— Что ты будешь почти таким, как был.
— Почти?
— Главное то, что ты — будешь. Будет у тебя живое сердце, горячая кровь и бессмертная душа. Ты не будешь бояться солнца и не будешь кидаться на людей. Выбирай.
— Сколько, — комок в горле не давал говорить, и я проглотил его. С трудом. — Сколько нужно так лежать?
— Три дни и три ночи.
— Но никакой гарантии нет, — уточнил я.
Пришла тоскливая, запоздалая мысль: уж лучше бы я остался в туннеле, под взрывом…
— Гарантия — твоя воля к жизни. Вспоминай о тех, кто тебя ждёт, о тех, кто любит…
— Да кроме вас с майором мне и вспомнить некого.
— Вот нас и вспоминай, — светло улыбнулся отрок. — Тебе сутки не часами, минутами покажутся.
Тщательно, не оставляя ни одного пустого места, он обмотал меня цепями, а затем с неожиданной силой приподнял и опустил в гроб. Сверху водрузил тяжеленный крест — плашмя, перекладина пришлась как раз на сердце…
— Не бойся, — сказал чудо-отрок перед тем, как закрыть крышку. — Я всё время буду рядом.
— А если ничего не получится? — кожу жгло, словно меня уложили не в гроб, а в печь, полную раскалённых углей.
— Вот на этот случай и буду.
Крышка захлопнулась. Я слышал, как один за другим в неё входили гвозди… А потом тело моё скрутило судорогой, и я закричал.
Эпилог
…Что-то меня разбудило. Ещё не открывая глаз, ещё надеясь на чудо, я заворочался под одеялом, натягивая его на голову, и вдруг услышал громовой раскат хохота.
Сон слетел.
Что-то не то, — подумал я. — Что-то не укладывается. Всё должно быть совсем не так…
Сев в кровати, я привычным взглядом окинул книжные полки — на коричневых от старости корешках золотились первые лучи утреннего солнца. Тёплые квадраты света лежали так же на одеяле, на вытертом паркетном полу.
Подняв руку, я почувствовал, как зашевелились волоски на коже, увидел, как танцуют пылинки в столбе золотого света…
И я всё вспомнил. Вспышки воспоминаний вторглись в разум, как осколки разбитого зеркала. От них становилось физически больно, хотелось зажмуриться, зажать уши руками и закричать.
Выскочив из кровати, я как ошпаренный, бросился в ванну. Упал на колени перед унитазом… Из горла хлынула чёрная желчь. Она была горько-солёной, жгучей, и густой, как смола.
Опустошив желудок, я почувствовал себя гораздо легче. Нажал кнопку слива, поднялся и включил воду в раковине.
Моя руки, обратил внимание на странные белёсые полосы на коже, в виде больших продолговатых колец… Замер, а потом медленно поднял голову и посмотрел на себя в зеркало.
В общем-то, терпимо, — решил я после нескольких минут осмотра. — До свадьбы, как говориться… Впрочем, кто за меня пойдёт? И раньше-то далеко не подарок, сейчас… Впрочем, красота в мужчине — не главное.
Волосы, пшеничные в детстве, и потемневшие до русых с возрастом, теперь были белыми, словно бы седыми. Они спускались до самых плеч — ну да, в последнее время к парикмахеру бегать было некогда…
Радужка глаз им соответствовала. Бледно-серебряная, как старое зеркало — если приглядеться, было видно тонкие кровяные сосуды. Ресницы, брови — чуть темнее, чем волосы, они будто выгорели на ярком солнце.
Или вобрали в себя цвет серебряных цепей…
Вспышка памяти вновь заставила скрючится, упасть на пушистый коврик.
Дыши, кадет. — Просто дыши… — я словно бы услышал голос Алекса. И почувствовал его руку на плече.
Слюна стала горькой. Очень сильно захотелось смыть с себя всё. До скрипа оттереться жесткой мочалкой, прополоскать волосы, надеть чистую хрустящую одежду…
Протянув руку, я открыл кран в душевой, и дождавшись, когда потечёт кипяток, влез под струю.
Почему смех? — недоумевал я, спускаясь по лестнице в кухню. Мокрые волосы я стянул резинкой, а в шкафу обнаружил стопку чистых маек, трусов, и тренировочный костюм… — Ведь когда в доме покойник — положено скорбеть?..
Отец Прохор, Гиллель, Котов и Хафизулла. А так же девчонки — все были здесь, все сидели за столом.
А во главе стола, на своём любимом месте, восседал Алекс.
— Долго спишь, кадет, — словно ничего не случилось. Словно я спустился к завтраку самым обыкновенным воскресным утром… — Проходи. Мы тебе сырников оставили.
