— Как ее зовут? — спросила Моран, показывая на уши кобылы.
Харматанец не вник в смысл вопроса и щелкнул затвором на щиколотке пленницы.
— Кавир, — Амаранта ткнула пальцем ему в плечо, — а она?
Поняв, он очень удивился и отрицательно помотал головой.
— Ясно, вы не называете своих лошадей. У коня Ханлейта тоже не было имени.
Кавир нахмурился на длинную фразу чужого языка и неожиданно указал на саму девушку.
— Я? Хочешь знать, как зовут меня? Зачем тебе имя рабыни?
До харматанца дошел смысл интонации, и она его задела. Кавир пристегнул цепь к своему седлу и развернулся.
— Что же ты делаешь! — Амаранта едва поспевала за его маневрами между повозок, стараясь, чтобы между лошадьми не оказалось препятствий.
Поведение сына заметил и Фарсид и, видимо, потребовал передать пленницу ему, но Кавир отказался. Кочевники двинулись в путь. Вчерашнее переутомление давало о себе знать лишь слегка: побаливали мышцы спины и чуть-чуть — кожа на внутренней стороне коленей, но Амаранта боялась, что новый спутник искупает ее в песке или еще что похуже. Кавир ехал так, словно был один, не оставляя для спутницы места слева.
— Что тебя разозлило? Моран! — она указала на себя, — ты хотел имя? Это я!
Кавир покосился на девушку темно-коричневыми, как масть коня, глазами, и придержал поводья, сближаясь и вопросительно дотронулся до ее колена.
— Да, я Моран. Прекрати меня дергать!
Харматанец кивнул и шевельнул губами, беззвучно повторяя незнакомое слово.
— А ты будешь Хозяйка, — сказала Амаранта кобыле, — откликаешься на свист? Вот так?
И Моран мелодично засвистела, вспомнив давнее-давнее соревнование с Североном — у кого свист получится лучше.
Лазурное небо выцветало и бледнело вместе с палящим солнечным диском, поднимающимся все выше. Сильно пекло голову, но завихрения воздуха, следующие по ходу движения лошади, забирались под одежду, отдували волосы от влажной шеи и освежали. Песок лежал смирно, следы копыт виднелись аж до самого горизонта. Дорога переносилась легче, чем вчера. Так прошло несколько дней.
Незаметно кожа Амаранты покрывалась загаром, не медным и не бронзовым, как у кочевников, а золотисто-оливковым, как высохшая трава пустыни. Оказывается, северянке было не страшно харматанское солнце. Что тому виной — тиверские родственники или кровь далеких предков, завоевавших Эймар в незапамятные времена? Моран вспоминала север и жаркие дни в начале лета, когда с неба лился расплавленный огонь тепла, спеша пробудить скованную долгой зимой землю. В прошлом она любила это время ликования природы и наслаждалась вместе с ней, подставляя горячим лучам лицо.
Короткие остановки, ночевки под открытым небом, сушеные финики и копченое мясо, съеденные на ходу, в седле; монотонные дни в пути, цепь на ноге; жара и песок, яростные, но быстротечные бури, белое небо днем и красно-оранжевое вечером, окрашивающее пустыню и людей в цвета кармина и охры, как в фантастической сказке, рассказанной сумасшедшим сказителем. Таков был Харматан…
— Ты становишься похожа на харматанку, моя пери, — говорил Красавчик, — только лучше: твои волосы тут самые черные, а кожа — самая светлая и золотистая. Но я все равно краше!
Смешно, но с точки зрения большинства кочевников, так оно и было: пепельная, выгоревшая до серебра шевелюра Лу приводила харматанцев в восхищение. С помощью лечебной мази нелюдю удавалось избегать серьезных ожогов, но солнце и ветер безжалостно подчеркивали его возраст, выявляя паутину черточек под глазами и бороздки морщин на лбу и переносице.
Моран видела, что кочевники приближаются к неизвестной ей цели: они вскакивали рано поутру, собирались в приподнятом настроении и ехали быстрее обычного. К концу подходили запасы еды и воды — дневная порция уменьшилась до предела, и Фарсид давал отпить из своей фляжки не более одного глотка за раз. К этому времени поведение харматанцев перестало шокировать, а самые простые слова их языка стали понятны. Дети Хармы вели себя естественно, иногда — грубо, но в их среде не было места извращениям, пьянству, чревоугодию, притворству и другим порокам, характерным для «приличного» общества, а также многим болезням. К своему удивлению, Амаранта обнаружила, что при всей примитивности быта, никто из семьи Фарсида не страдает от паразитов или дурных хворей.
— Куда мы едем, Кавир? — спрашивала Амаранта своего стража — именно сын Фарсида сопровождал ее чаще всего.
— Вода. Много воды. Люди.
— Рынок? Деньги? Рабы? — Амаранта показала на свою ногу и сделала пальцами понятный всякому жест, обозначающий наживу.
— Нет!
— Что ты лезешь к дикарю в душу, моя пери! — выговаривал Красавчик вечером, — там ничего нет, кроме дум о еде и похоти. Спроси меня!
— А ты, конечно, все знаешь.
— А то как же! Я еду с обозом и слушаю, пока ты бесстыдно сверкаешь перед мужиками голыми ляжками. Лучше бы помолилась Создателю за одного доброго нелюдя, чем соблазнять псов Хармы обнаженным телом.
— С тобой поговорить — как в навоз вляпаться.
— Звезда моя, если бы не моя скромная помощь — была бы ты дикарям закуской после ужина в самом пошлом из смыслов.
Натолкнувшись на мрачный взгляд Амаранты, Красавчик поспешно сменил тему:
— Ладно, оставим это. Мы скоро будем свидетелями большой-пребольшой оргии, моя пери. И дай бог, не участниками!
Лу говорил серьезно.
— Объясни!
— Дикари кочуют кланами, среди них есть дружественные, а есть — враждебные. Встреть Фарсид своего недруга — началась бы резня, но кочевник едет на встречу с другом. Знаешь, что будет, пери? Гулянка! Они обменяются женами, будут жрать, пить, меряться силами и совокупляться, пока не устанут. Это для Фарсида мы с тобой — золотые хармы, а для остальных дикарей — свежая кровь в жилах потомства. Мужик может выручить за нас больше, чем на рынке работорговец отвалит, разрешая на время попользоваться своим соплеменникам нашими милыми тельцами. Только заплатят ему не деньгами, а козами.
Амаранта молчала, глядя в огонь, мечущийся в песчаном углублении. Дым от костра поднимался вверх, не оседая копотью на лицах. Они с Лу сидели на шкурах, постеленных вдоль волокуши Фарсида. Сегодня палаток не ставили: погода расщедрилась на ласковый безветренный вечер. Раскаленный песок остывал, и уже приятно было закопать в него ноги так, чтобы не видеть пальцев, но фрагменты цепи, пристегнутой к повозке, предательски блестели сталью посреди блеклого золота песчинок, напоминая, кто ты. Надо бежать… Но — в какую сторону? Тюрьма не только цепь, она повсюду, она — сама пустыня…
— Не переживай, «аквилейский пери для гарема»! Ты — товар дорогой, ласковый, созданный для разврата! Или харматанки не нравятся? Подумаешь, какой привередливый! — мстительно сказала Моран, припомнив торг Красавчика в эрендольском лесу.
Почему-то Лу воспринял ее издевку как тяжкое оскорбление и даже слов не нашел, чтобы ответить. По его лицу прошла судорога то ли ненависти, то ли отчаяния и он отодвинулся.
* * *
Чужую стоянку было видно издалека по дыму от костров. Обоз тоже заметили и встретили. Вскоре вокруг стало не продохнуть от пыли — всадники миновали песчаные барханы и бодро зацокали по твердой почве. Харматанцы въехали в большой оазис. Фарсид, бросив Моран поводья своего коня, спешился и обнялся с мужчиной из соседнего клана. Забравшись в седло снова, они, переговариваясь, поехали вместе. Слева к Амаранте вплотную подъехал чужой кочевник, беззастенчиво ее разглядывая, а затем протянул руку и попытался погладить. Моран резко развернула Хозяйку, натянув цепь. Фарсид оглянулся, закричав по-харматански. Пришлось вернуться. Незнакомец, заметив ее оковы, понимающе улыбнулся и отстал.
Если в оазисе когда-то и росли деревья, то давно стали изгородями загонов для скота. Фарсид и Гайшит, так звали немолодого харматанца, отделились от остальных и отправились смотреть стадо, вынуждая пленницу следовать за ними. Она долго скучала у деревянных перекладин, слушая, как кочевники вслух считают овец и коз с помощью собственных пальцев снова и снова, путаясь и сбиваясь. Животные бродили, общипывая кусты, внезапно перебегали с места на место, заслышав топот копыт и перемешивались. Наконец, Фарсид остался доволен осмотром, и друзья направились в сторону стойбища.
На огороженной площадке в форме неправильного круга стояло множество шатров. Волокуши, лошади и палатки создавали подобие хаотичных улиц, тут и там перегороженных низкой каменной кладкой, похожей на фундаменты разрушенных зданий. Колодцев было много: Моран насчитала четыре, и вокруг каждого из них оставалась свободная площадь, огороженная шатрами — совсем как в городе. Фарсида знали. Здороваясь, поднимали и прикладывали к груди руку; на Амаранту глазели, тыкали пальцами и норовили потрогать. Гайшит, указав на девушку, тоже что-то спросил, но Фарсид отрицательно покачал головой, на что тот разочарованно поцокал языком.
