Девочка вздрагивает всем телом, видимо чувствуя чужое присутствие. Она вся сжимается в комок от ужаса, подбирает ноги к самому подбородку, рукой прижимает к себе куклу.
— Кто вы? — дрожащим голосом спрашивает девочка.
Он открывает рот в попытке ее успокоить. Но понимает, что у него нет рта, нет лица, нет голоса и вообще нет тела.
Он — темнота этой комнаты. Липкая и холодная тьма.
Это кошмар, и нужно как-то проснуться. Но в том-то и кошмар, что он не может ничего сделать.
Слабо утешает, что девочка напугана вовсе не им, а шипящим в углу комком теней.
— Ши-и-Ши-и-и!
— Я вас не боюсь! — сжав кулаки, кричит ему в душу девочка.
Боится. И он боится. Хоть и сон. Барахтается, но тщетно.
— Ши-и-и-Ши-и-и!
Звук продирает до поджилок.
Матфей требует от себя проснуться, но не просыпается.
— Я под защитой Бога! Маман сказала, что Бог хранит меня!
— Бог умер! Бог не воскреснет!.. [1] — отчетливо заявляют тени.
— Кто вы? — повторяет она вопрос.
— И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц?![2]
Он съеживается. В голосах теней нет человечности — они по ту сторону добра и зла.
Девочка лихорадочно держится за спинку кровати, как за последний оплот защиты. Одной рукой прижимает к груди куклу.
— Нет, лукавый! — стиснув зубы, мотает головой девочка, от чего ее длинные белые волосы взметаются и светятся еще сильнее. — Не верую я в тебя! Жив Бог! Ибо верую я в него и в его царствование верую. Изыди, нечистый!
Девочка жмурится и, крестясь, отчаянно шепчет молитву.
Но, видимо, в этот момент бог, как обычно был занят более серьезными делами, чем слезами одного невинного ребенка.
Попытка девочки защитить свою куклу кажется такой настоящей, что сознание никак не может разграничить кошмар и реальность. Матфей же, хоть и понимает, что это всего лишь сон, зачем-то пытается помочь ей.
Силуэты теней делаются четче. В их очертаниях все больше угадываются образы нагих мужчины и женщины.
Мужчина и женщина шипят:
— Ящ-щик. Ящ-щ-щик!
Ассоциация подсказывает Матфею имя Пандоры. Девочка же в привычных ему ассоциациях — чистый лист. Она лишь испуганно переспрашивает:
— Какой ящик?
Вместо ответа мужчина и женщина тычут пальцами в тьму, и она, треснув, разлетается разбитым стеклом на осколки.
Осколки ранят тьму. Прорезают дыру в необыкновенный мир, сотканный из красок, отблеск которых на земле можно видеть разве что в небе при восходе и закате светила.
Он ежится и отползает вглубь комнаты — этот Эдем ему совсем не по душе. Он как в триптихе Босха «Сад земных наслаждений» — жуткий и совсем не вызывает желания туда попасть.
Нагие мужчина и женщина, вписанные во фрагмент сада, напоминают Адама и Еву с полотен эпохи Возрождения. Однако, вглядевшись внимательней, понимаешь, что они намного ближе к сюру — пропорции слегка искажены, оттого кажутся наоборот правильнее и красивее, чем у обычных людей. Похожие меж собой, как брат с сестрой, но жестами и взглядами демонстрируя похотливое вожделение, они отталкивают. Совсем рядом с ними растет громадное гранатовое дерево, а под ним стоит ящик.
— Неужели это и есть окно в ад? — шепчет девочка.
Да, именно так выглядит ад. Красивый в целом, но уродливый в мелких деталях. В Матфее шевелится желание запечатлеть этот образ, чтобы потом отобразить его в гениальном шедевре, сделать то, чего не удалось самому Босху. Но он понимает, что стоит ему перевести внимание на девочку, образ сада тут же сотрется из памяти.
— Нет, в аду страшно, и черти жарят грешные души. А это не ад! Это рай! — оспаривает она себя.
Матфей хочет укрыть девочку от этого «рая» с ящиком и кривыми образами, спрятать. Он не понимает, почему она не видит очевидный подлог.
— Иди к нам! — зовут тени.
Она подчиняется. Безропотно встает с постели. Кукла падает из рук, но она этого не замечает.
Он всем своим «Я» пытается ее задержать, но лишь медленно плывет следом.
Девочка зачарованно идет по остывшему полу к странному видению. Но чем ближе она подходит, тем дальше оно убегает.
Выманивает. Это ловушка — окончательно уверяется Матфей. Как же она не понимает, вроде не дурочка?
Девочка как загипнотизированная открывает двери спальни, спускается по лестнице. Открывает тяжелую парадную дверь. Шагает за порог.
Зимняя ночь дышит морозом. Тьма перетекает в холод. Он своим дыханием пытается остановить девочку, вернуть домой.
Маленькие следы детских ног проступают на снегу. Это он, колючий снег, жжет ее босые ступни.
Серебристый свет выхватывает из тьмы белокурые волосы, ветер сбивает их с лица. Они реют белым флагом во тьме. Это он, ветер, пытается вырвать ее из ловушки и вернуть домой.
Девочка, как на веревке, тащится все дальше от дома в стылую ночь. За снежной равниной проступает черная, напитанная ночью, полоса хвойного леса.
Ветер в отчаянии стучит в окна усадьбы и, выбившись из сил, уходит, обиженно хлопнув ставнями.
***
Проснулся Матфей от навязчивого ощущения, что за ним наблюдают, и чьё-то не самое свежее дыхание щекочет кожу. Открыл глаза.
В палате сгустились предрассветные тени. Свет из окна сочился серый и угрюмый. Над Матфеем навис Егорушка.
От неожиданности Матфей вздрогнул, из горла вырвался непроизвольный крик. Старик отпрянул.
— Чаго это ты так кричишь-то?! Я, чай, не глухой! — ворчливо возмутился он.
— Какого черта вы тут стоите?! — простонал Матфей, садясь в постели.
Он провел рукой по вспотевшему лицу, задержав ладонь на подбородке, потер отросшую щетину.
— Дак скучно мне, и языком почесать не с кем, — грустно вздохнул Егорушка и нагло уселся к Матфею на кровать, покачивая короткими ногами в идиотских детских тапочках в виде ушастых заек. — Ты всё храпуна пускаешь, вот и дай, думаю, гляну: вдруг ты уже того — со смертушкой на покой ушёл. А мне этого никак пропустить не можно.
Матфей взял с тумбочки бутылочку с водой и сделал пару глотков. Вода оказалась теплой и безвкусной. Он плеснул немного в лицо, стараясь сбить неприятный сон. Но лишь намочил подушку. Одной рукой попытался поставить бутылочку на место, в то время как другой потянулся за полотенцем на спинке кровати. Полотенце соскользнуло на пол, Матфей отвлекся на него и промахнулся бутылкой мимо тумбы. Остатки воды пролились на пижаму.
— Мертвецы не храпят, — проворчал Матфей, вытирая лицо добытым из-под кровати полотенцем и, перевернув мокрую подушку другой стороной, переложил ее повыше, чтобы удобней сесть.
— Кто знает? Ежели не упокоенные, то и не такие страсти творят, вон по телевизеру, я видал, как ходют они, значит, и требуют вкусить живой плоти.
— Ну, это же в кино?
Матфей наклонился, стянул с тумбочки карандаш и планшетник с прикрепленным к нему листом, стал по привычке чиркать, особенно не вникая, что именно, так, для спокойствия.
— Вот и я говорю, что ходют и едят живых, а какая разница в каком месте, главное, что вкусно.
— Вы стебетесь? — Егорушка смотрел серьезно и наивно, Матфей не выдержал и добавил очевидное. — Как бы, разница есть!
— Не такая существенная, как ты думаешь, Матюша.
— Да, я так думаю. И все нормальные люди так думают, — хмыкнул Матфей.
— И как оно? Нравится быть среднестатистическим обывателем?
— Не жалуюсь.
— А зря, гениальность — это отклонение от нормы.
— Обойдусь без отклонений!
От Егорушки начинала кипеть голова. Матфей отложил набросок на колени и потер переносицу, старик цепко вгляделся в рисунок и заулыбался.
Матфей, проследив за его взглядом, вздрогнул, перед ним лежал портрет той самой девочки с куклой из сна, босой, в длинной ночнушке, а вокруг нее — лес и снег.
— А отклонениям обойтись без тебя уже никак не можно! — довольно захихикал Егорушка.
Старик не мог знать, что снилось Матфею. Скорее всего, Матфей проболтался о девочке, мямля во сне, старик же использовал подслушанное им таким мерзким способом. Ничего удивительного во всем этом не было, но все равно сделалось не по себе.
