принялся внимательно изучать каменный пол тайника, выложенный квадратными плитами. Одну из них, очевидно, не слишком прочно закрепленную, легко отбросил в сторону. Прямо отсюда начиналась подземная лестница, ведущая к гробнице. Осторожно, сжимая древко факела, спустился по ступеням вниз, углубился в узкий коридор и остановился перед мощной окованной дверью. Сунул ключ в замочную скважину, повернул дважды и толкнул...
Резкий порыв спертого воздуха вырвался изнутри и погасил факел. К счастью, он оказался здесь уже ненужным, потому что всю гробницу ярко освещал лунный свет из эллипсовидных окон наверху.
Одурманенный, едва осознавая себя, де Савадра остановился на пороге. Перед ним, в нишах, высеченных в гранитной скале, покоились предки в своих роскошных поблескивающих гробах. Ничего вокруг — только ряд гробов и играющий сталью диск луны, словно тонкий отзвук просыпавшегося серебра, ничего — только звенящая тишина смерти, мистический потусторонний шорох...
Постепенно наступила тишина. Ниша Оливареса, последняя в ряду, под самым окном, была в эту минуту полностью высеребрена лунным светом, просторная и светлая, как днем.
Подошел ближе. В ноздри ему сразу ударил странный, приятный запах, разлитый в этой части гробницы. И одновременно он ощущал какую-то особую, собственную атмосферу именно этого места, для определения которой лучше всего подошло бы название — окружение Оливареса. Да, тот непостижимый для него настрой или дух места можно было хотя бы приблизительно передать лишь таким словом. Это определение, подобно внезапно явленной вещи напрашивалось почти машинально, самопроизвольно вытекало из глуби естества без разумных предпосылок. Стихийная проекция первого впечатления.
- 34 -
Но на этом все не кончилось. Находясь в этом месте, граф испытывал некое загадочное ощущение: ему казалось, что он не один в подземелье... нет, он был почти уверен в этом...
Все его нервы были натянуты так, что он дрожал как ошалевшие струны звенящей баядеры...
— Кто здесь?.. Кто здесь?..
Он коснулся крышки гроба, не смея поднять ее. Наконец, закрыв глаза, отважился; почувствовал, как та легко сдвинулась под рукой и, очертив дугу, распахнулась настежь...
Внезапно он открыл глаза и с криком ужаса отскочил назад...
В гробу лежал неповрежденный труп человека, чуть старше самого графа. Длинная белая борода доходила до пояса, необычайно отросшие волосы плотно устилали стенки и дно гроба, покрывая призрачной мантией руки, туловище и ноги. А из этого дикого сплетения сиво-серых волос торчали в окружении брабантских кружев две руки, нет!., две когтистые лапы с нечеловечески длинными, хищными ногтями, белыми как мел и бескровными...
Это был труп дона Оливареса де Савадра, парадоксальный труп, постаревший лет на сорок...
Перед Алонзо находилась чудовищная аномалия, одна из самых диких, самых безумных в мире...
Он поднял глаза к небу, полный ожидания, неуверенный... Но там, наверху, было тихо, как и прежде, — только мрачная, растрепанная туча, сорвавшаяся со Сьерра-Негры снова затянула плотную завесу над замком Савадра и его тайной.
4 октября 1907 г.
Стою в солнечных отблесках, купаюсь в кровавых струях — а ветры надо мной так печалятся, а ветры так стонут над головой...
В степь гляжу, пустую, раскидистую, в степь гляжу, сорными травами взъерошенную — а вброны скорбят надо мной, а вороны надо мной так рыдают...
Одинокий стою в руинах, бездомный, бездетный отец - и отчаяние гремит по развалинам, и отчаяние шатается по щербатым обломкам...
На краю неба тучи сгустились, на небосклоне тучи встали — дым накинул пелену на глаза, сажа забивает гортань, впивается горло...
-------------------------
Вчера я вернулся из клиники: я больше не опасен. Пусть так и будет. Но я клянусь, что любой на моем месте, при подобных обстоятельствах, оказался бы в конце концов там же, где и я...
Я не безумец и никогда не был таковым — даже тогда... да... даже тогда. То, что я сделал, было связано не с каким-то извращением, но было неизбежным, как проявления стихий, как смерть и жизнь, — с непоколебимой очевидностью это произошло из того, что меня окружало. Нет, я не психопат, и никогда им не был!
Напротив, я был законченным скептиком; я не придерживался никаких правил или доктрин — и никогда не поддавался внушению. А вот мой приятель К., которого я в то
- 36 -
время считал человеком чрезвычайно суеверным, в этом отношении стоял на прямо противоположных позициях. Его причудливые, порой безумные взгляды и теории постоянно вызывали во мне бурный протест, а отсюда и непрерывные споры, не раз заканчивающиеся разрывом наших взаимоотношений на довольно продолжительное время. И все же сдается мне, что заблуждался он не во всем. По крайней мере, одно из его воззрений фатальным образом нашло свое воплощение, обрушившись на меня. Может быть, поэтому я, собственно, и выступал против него столь ожесточенно, как бы предчувствуя, что оно послужит ему формой некоего провозвестия.
К. утверждал, что в определенных местах должны происходить определенные вещи; иными словами, что есть некие места, чей характер, природа, дух ожидают исполнения известных происшествий, событий, связанных с ними. Он назвал это «стилистическим последствием», хотя я чувствовал во всем этом некий пантеистический первоэлемент. Что бы под этим ни подразумевалось, я не соглашался с суждениями подобного рода, стараясь избегать даже тени таинственности.
Мысль эта все же не давала мне покоя, а желание продемонстрировать ее беспочвенность соблазняло меня даже после расставания с К., с которым я больше ни разу не встречался в жизни. Вскоре после этого мне представилась возможность удовлетворить свое любопытство. Свершилось... и я вышел оттуда на тридцатом году своей жизни, поседевший, как старик, и навсегда сломленный. Волосы у меня встают дыбом при воспоминании об этом страшном, незабываемом моменте, который окончательно сокрушил меня.
Не знаю, почему и для чего я еще живу и как вообще могу жить после этого. Ибо в покаяние я не верю; во всяком случае, я не чувствую себя виноватым...
И пусть закатывается кровавое солнце и брызжет багрянцем мне на голову — я не чувствую себя палачом...
Только слишком долгая агония неизмеримо терзает меня.
- 37 -
И пусть при этих воспоминаниях стынут артерии, а в мозгу разливаются лужи крови — у меня чистый лоб и мертвенно-бледные руки...
Только слишком затягивается мой конец, слишком ясно я все понимаю, слишком проницательно... Как-то странно заострилось мое внимание. Я холоден как сталь и как сталь врываюсь в собственные артерии...
А солнце играет, а солнце окутано пурпуром...
Я истекаю кровью, сердечной кровью...
Я был отцом двух деток, наших бедных деток. Агнес любила
