Я на глазах превращался из рядового свидетеля в потенциального подозреваемого по нескольким уголовным статьям, в числе которых «дача заведомо ложных показаний во время следствия». По мнению моего адвоката, впрочем, серьезных перспектив у дела против меня не было — его инициировали лишь для того, чтобы немного меня прижать.
— Просто перестань злить их, и шумиха постепенно стихнет, — советовал адвокат.
С такой оценкой согласился и Филипс, с которым я смог перекинуться парой слов лишь в середине июля, когда он явился на занятие по йоге на крыше.
— Тебя не посадят, если ты больше ничего не натворишь, — устало объяснил мне старый детектив. — Но ты отныне будешь в «черном списке». Тебе больше не позволят заниматься этим твоим клубом. И вообще, будут следить за тобой через микроскоп. Ты сам сделал выбор, когда отказался сотрудничать.
— Значит, ты считаешь, что мне стоило поступить иначе? — устремив взгляд в Филипса, которого я знал как приверженца профессиональной морали, прямо спросил я.
— Ты знаешь мое мнение о Паттерсоне. Но, если бы ты спросил меня — я бы посоветовал тебе то же, что и он.
— Оклеветать Коллинза?!
— Парня никто уже не вернет с того света. Ему все равно, что о нем скажут. Кроме того, он поступил очень опрометчиво в последние дни своей жизни. Ты ведь сам вполне здраво рассуждал об этом ещё недавно. Но затем ты поддался на трюки этой адвокатши и дал волю чувствам.
— Дело вовсе не в ней! — запротестовал я. — У меня, в конце концов, есть какие-то принципы!
— Здорово быть принципиальным, Димитрис. Но как быть с людьми, которые рассчитывали на тебя? Стало ли им лучше из-за твоего принципиального поступка? Все ли они поддерживают его?
— Все, кто на самом деле является мне другом, — недовольно буркнул я.
— И Мирослав тоже?
Я промолчал, с досадой проскрежетав зубами. К тому времени я не общался с Миро уже больше двух недель. Этому предшествовала ссора, во время которой он в сердцах обвинил меня в закрытии бара и в том, что он не в состоянии больше оплачивать лечение дочери. Не приходилось сомневаться, что Шаи уже успела возвести на меня анафему. И сложно было сказать, сможем ли мы вообще хоть когда-то общаться, как прежде.
— Я знаю, Дерек, что в наше сволочное время все только и думают что о своей шкуре и о куске хлеба! — огрызнулся я.
— А ты, значит, не такой? — иронично переспросил он.
— А что, если нет?! — вызывающе спросил я.
— Еще несколько недель назад ты казался мне зрелым и рассудительным мужчиной, Димитрис, с головой на плечах. А теперь ты рассуждаешь, как подросток-максималист. Извини за прямоту.
Обычно я относился к словам Филипса с уважением. Но в тот раз не удержался и ответил:
— Что и говорить, ты здорово поднаторел в искусстве выживания в этом паскудном мире, Дерек. Даже сохранил принципы — в той мере, в какой это возможно, не подвергая себя излишнему риску. Но знаешь, что думаю я?! Принципы, которые ты проявляешь от случая к случаю — это вообще нихера не принципы! Уж извини за прямоту.
Филипс не был обидчив. Но те слова, кажется, задели старого детектива за живое, и он ответил мне взглядом, в котором читался укор за несправедливое оскорбление. Позже я пожалел о своей чрезмерной горячности по отношению к человеку, который не был виноват в моих бедах и даже пытался по-своему помочь. Но слово — не воробей. И сказанного было не вернуть.
— Да что же со мной такое?! — расстроенно спросил у себя я.
Филипс оказался прав в своем прогнозе. Уголовное обвинение так и не было мне предъявлено. А вот судьба клуба оказалась плачевна. Показаний свидетелей, к которым вскоре присоединился находящийся в тюрьме Вилли Перкинс, а также Большой Пит Хендрикс, который самостоятельно вышел на полицию, оказалось достаточно, чтобы признать деятельность клуба незаконной и окончательно запретить ее. Так как свидетели практически единодушно назвали меня организатором и вдохновителем этого движения, суд оштрафовал меня на целых 50 000 фунтов по административной статье «нарушение установленного законодательством порядка создания общественной организации».
На фоне этого коллапса уведомление о том, что я уволен с работы в связи с профессиональной непригодностью на основании медицинского заключения прошло почти незамеченным. Вопреки водовороту следственных действий, в которые меня затянули, я выкроил несколько часов, чтобы написать судебный иск против «Джарлинго констракшнз», которым требовал признать увольнение незаконным, восстановить меня на работе, выплатить компенсацию за вынужденный прогул и возместить моральный ущерб.
После повторного сеанса МРТ в 10-ых числах июля я еще раз виделся с Дженет. Посвящать ее в свои проблемы не стал — мы говорили лишь о деле. Глаз продолжал беспокоить меня все сильнее, и я был вынужден последовать совету Дженет. Меня записали в очередь на проведение операции по имплантации искусственного зрительного нерва, которая должна была состоятся ориентировочно через месяц. Мне оставалось радоваться, что операция покрывалась страховкой — ведь у меня за душой не осталось ни пении, и никаких поступлений не предвиделось.
С Гунвей я больше не виделся. Она вскоре стала фигуранткой серьезного уголовного расследования, в рамках которого было арестовано не менее двадцати человек, и закрыта одна из сиднейских Интернет-радиостанций «Интра FM». Как оказалось, именно на ее волнах должны были прозвучать признания Питера, а ранее не раз звучали другие столь же «сомнительные» высказывания.
Дело Питера Коллинза, вопреки всем стараниям Лауры Фламини, так и не было передано в суд — судьи не сочли обоснованными доводы адвоката, и закрыли дело. Тело парня, все это время хранящееся в морозильнике городского морга, отправилось в крематорий — после скромной церемонии прощания, на которой присутствовали всего несколько человек, включая и меня.
Тем вечером, 30-го июля, лил дождь, а по улицам свистел пронизывающий ветер — погода была под стать замогильной атмосфере, царящей у меня в душе. Мы втроем зашли в невзрачное кафе, расположенное недалеко от крематория, чтобы помянуть усопшего — я, Илай Хендрикс и наш адвокат, Владислав Кац. Наша невеселая компания удачно вписалась в печальный антураж, состоящий из грязных столиков в темном полуподвале, за которыми сидели лишь несколько пропойц. Вид этого гадюшника напомнил мне о «Доброй Надежде» и о Мирославе, и в душе неприятно защемило.
Илай с Владиславом, не чокаясь, выпили по рюмке водки. Я поддержал их унылым жестом руки, которой поднимал стакан с водой. Перед глазами все еще стоял бледный труп, скрывающийся в печи — труп, который еще совсем недавно был одним из моих ребят. Его смерть ознаменовала собой конец очередного этапа моей жизни — конец, которого я совсем не желал. Что у меня осталось после того, как закрыли клуб?
— Не расстраивайся насчет клуба, Димитрис, — чернокожий великан, один из немногих из клуба, кто нашел в себе смелость дать показания в защиту Питера, ободряюще похлопал меня по плечу. — Клуб не закроют. Мы обязательно подадим апелляцию, и выиграем ее. Правда же, Влад?
Адвокат улыбнулся грустно и виновато. Я прекрасно понимал, почему он ерзает на стуле. Кац сбился с ног и забросил всех своих клиентов, занимаясь делами клуба, но уже долгое время не получал ни пенни. Надо сказать, юрист показал себя весьма достойно. В тяжкие для нас дни он ни словом не обмолвился о своем гонораре, и работал так же самоотверженно, как и те адвокаты, которые получают гонорары регулярно. Конечно, он не был блестящим оратором и бесстрашным бойцом, как Фламини. Но он хорошо знал законодательство и реалии, и умел дать дельный совет, как отделаться «малой кровью». По мне, так это было намного ценнее дешевых и бесполезных спецэффектов.
— Нет никакого смысла в этой апелляции, — покачал головой я. — Клуба больше нет. Незачем себя обманывать и строить иллюзии. Пора наконец перевернуть эту страницу и всерьез подумать, как жить дальше.
— Эй, эй, это не похоже на тебя, кэп, — пожурил меня Илай. — Мы не должны сдаваться.
