Некоторое время мы молчали. К тому времени Лауре принесли ее коктейль и она сделала пару щедрых глотков, после которых на ее щеках заиграл легкий румянец. Было сразу заметно, что ей не так часто приходится пить. Да и весу в нее было никак не больше ста десяти фунтов.
— Я считала себя смелым человеком. Никогда не боялась бороться с полицейским произволом, тупостью и продажностью. Готова была выдерживать неодобрение и зависть со стороны коллег. Стойко выносила ложь и грязь, которые все время лились на меня со страниц СМИ лишь потому, что мои родители — известные люди. Но когда я столкнулась с этой массовой истерией, почувствовала, что она может снести меня, словно яростный шторм, и никто и ничто мне не поможет — я просто-напросто испугалась.
Во взгляде Лауры читалось чувство вины и укора по отношению к себе.
— Это разумно, — утешил я ее. — Любой бы испугался.
Но Лаура пребывала в раздумьях, и вскоре продолжила:
— В начале 91-го я ассистировала моему наставнику, мэтру Жирару, в нескольких делах, открытых против «врагов государства» — людей, которых обвиняли в измене или шпионаже в пользу Евразийского Союза. Это был настоящий кошмар. Там и не пахло никакой презумпцией невиновности. О запрете давления на суд тоже никто не вспоминал. Общественность, накрученная пропагандистскими репортажами на телевидении, давно сделала свои выводы об обвиняемых и требовала скорейшей расправы. Никакие доказательства не интересовали разъяренную толпу. Расследования, экспертизы и судебные дебаты воспринимались исключительно как помехи и саботаж. А адвокаты — как предатели и пособники врага.
Я понимающе кивнул, вспомнив прочитанный в Сети отрывок из интервью Берни Андерсона, неодобрительно отозвавшегося о Лауре, и множество подобных материалов, виденных мною ранее. Еще со времен службы в полиции я был невысокого мнения об адвокатах, которые использовали различные увертки и лазейки в законах, чтобы помочь преступникам избежать наказания. Но я пересмотрел свой взгляд на них после войны, когда стал свидетелем уголовного преследования своих товарищей по клубу и убедился в том, насколько сильно предубеждение общества относительно подобных людей и как сложно им опровергнуть даже притянутые за уши или заведомо ложные обвинения.
— Мэтр Жирар был на самом деле отважным человеком. Не мне чета. Ему требовалась толковая помощница. В те времена — больше, чем когда-либо. Но он почувствовал мое состояние. Он относился ко мне очень тепло и не хотел подвергать меня опасности. Кроме того, он постоянно напоминал мне, что мои поступки могут разрушить жизнь и карьеру моим родителям, а он не хотел бы этого. Поэтому он настоял на том, чтобы я уволилась от него. После того как в начале 91-го я ассистировала ему в нескольких делах против «врагов народа», о чем до сих пор так любят вспоминать диванные «патриоты», я больше никогда и близко не приближалась к этой теме. Забилась в угол и занималась мелкими делами, пока буря войны не миновала. Я всегда была амбициозной девчонкой, так что это был очень тяжелый удар по моему самолюбию и моим взглядам. Он поверг меня в настоящий кризис.
Лаура вздохнула и сделала еще один глоток ром-колы.
— Позже я смогла частично восстановить уважение к себе, борясь с различными проявлениями несправедливости — начиная от выпуска опасной и некачественной продукции, из-за которой умирали люди, и заканчивая местечковой коррупцией и произволом чиновников. Несколько раз ввязывалась в нешуточную борьбу. Но я прекрасно понимала, что эта игра — все-таки в пределах правил. Понимала, что в этой игре ничто не грозит лично моей жизни и моей свободе. Ведь меня всегда защитит мое адвокатское свидетельство и имя моих родителей. Так что я — вовсе не смелый человек, Димитрис. Признаю это.
Отхлебнув еще глоток своей ром-колы, Фламини добавила голосом, в котором начал чувствоваться совсем лёгкий оттенок хмеля:
— Когда Питер и Фи пришли ко мне и рассказали свою историю, я ощутила тот самый липкий страх, о котором уже успела позабыть. От их слов повеяло могильным холодом из 91-го или 92-го, времен, правда о которых сокрыта за семью замками. И, если честно, я больше всего на свете хотела, чтобы они ушли. Ведь я не могла показаться при них слабой и испуганной — вся такая из себя защитница слабых и угнетенных! Но, черт возьми, от каждого их слова у меня мурашки пробегали по коже! Я совсем, совсем не хотела быть в это втянутой!
Я внимательно наблюдал за игрой теней на лице женщины, очарованный искренними и правдивыми эмоциями, которые раскрывали ее образ в совершенно новом свете. Ее рассказ был настолько полон и так хорошо лег в ту систему ценностей и взглядов, в которой жил я сам, что я поначалу не нашелся ни с вопросом, ни с комментарием. Так и не дождавшись реакции, Лаура сама привела его к завершающей точке:
— Прости. Я ушла очень далеко от темы. Я лишь хотела сказать, что я прекрасно понимаю тебя, Димитрис. Понимаю, почему бы ты был зол: на Фи, на меня, на всех, кто к этому причастен. То, что задумал Питер, было очень смело, но совершенно неразумно. И тебе нечего стыдиться из-за того, что у тебя есть инстинкт самосохранения, который ограждает тебя и других людей от подобных необдуманных поступков.
Посмотрев ей в глаза, я благодарно кивнул. Но на душе скребли кошки. Сама того не заметив, она поставила передо мной вопрос, который я сам избегал перед собой ставить. И ответ на него был не слишком приятен.
— Гунвей считает меня трусом, — потупившись, произнес я. — И если быть перед собой честным, то, должно быть, она права. Ты ведь тоже так считаешь. Пусть даже ты и не осуждаешь меня за мою трусость.
Лаура ощутимо смутилась.
— Я вовсе не хотела сказать о тебе ничего дурного, Димитрис! Я ведь только что честно призналась себе, что и сама многого до смерти боюсь.
— Да. Но ведь я — мужчина, — горестно вздохнул я.
— И что с того? Только недалекие люди считают, что мужчины лишены страха, — возразила Лаура, сделав еще один глоток коктейля. — Я очень люблю своего папу. Мы с ним были очень близки с самого детства, и до сих пор остаемся, хоть я и не самая послушная дочь. Он опасается многих вещей, и не скрывает этого. Говорит, что есть вещи, которых стоит опасаться. Но, несмотря на это, а может быть и благодаря этому, он остается настоящим мужчиной, рядом с которым чувствуешь себя защищенной. Ведь ты понимаешь, что он благоразумен, умен и осторожен. А значит, всегда сумеет избежать опасности, грозящей нашей семье, или отвратить ее с наименьшими потерями.
— А мой папа, кажется, ничего не боялся, — произнес я задумчиво. — Хотя нет, я лукавлю. Он тоже боялся. Боялся за меня и за маму. Так сильно, что никакие его принципы и убеждения не стояли выше, чем желание оградить нас от опасности.
Горько усмехнувшись, я какое-то время размышляя молчал.
— Я взрослый мужчина. Я потерял родителей почти двадцать лет назад. Но я до сих пор иногда думаю: что бы они сказали, если бы видели меня сейчас? Как мне поступить, чтобы они не были разочарованы? И иногда мне сложно найти ответ. Они воспитали меня на принципах, которые порой несовместимы друг с другом. «Будь честным с людьми, принципиальным, не допускай несправедливости и жестокости вокруг», — говорили мне. Неужели я позабыл об этой истине, когда начал потакать лжи вокруг? «Цени свою жизнь, как бесценный дар, и живи так, как будто каждый день может стать последним», — еще один их урок. Но если я положу свою жизнь на алтарь безнадежной борьбы, которая проиграна еще до ее начала — разве я не потрачу ее впустую?
На некоторое время над столиком установилось молчание. Затем Лаура улыбнулась.
— Знаешь, что, Димитрис? Если мы задумываемся о таких вещах, то мы — не такие уж и пропащие люди.
— Да, пожалуй. Кто еще похвалит себя, если не ты сам? — иронично усмехнулся я.
Я был ей благодарен, что она вывела разговор из того депрессивного, пессимистично-философского русла, в которое он начал постепенно скатываться.
— Мы, по крайней мере, стремимся к тому, чтобы поступать правильно. И испытываем дискомфорт, когда нам кажется, что это не так. Это вроде бы и называется — «совесть».
