— Ты прошел всю войну в составе той самой части, где служил Коллинз, «Железного Легиона», о котором можно прочесть много будоражащих кровь историй в Сети. К концу войны ты стал командиром среднего звена. Был одним из самых опытных солдат. Фи убеждена, что ты участвовал в ряде серьезнейших тайных операций. Говорит, что проводила по этому поводу журналистское расследование еще во время войны, когда работала в газете Independent.
— Она всегда совала нос туда, куда не следует, — вздохнул я.
— В былые времена считалось, что хорошие журналисты должны поступать именно так. Фи воспринимает миссию своей профессии очень традиционно и буквально. Теперь это мало кому по нраву, в чем ей, увы, и пришлось убедиться.
Я кивнул.
— Я понимаю, что ты не имеешь права говорить о том, что делал на войне. И я вовсе не уверена, что хотела бы это знать. То, чем ты решил заняться после войны, эта твоя инициатива с клубом — вот что на самом деле впечатлило меня. Восстановиться после травм, которые пережил ты, и не просто восстановиться физически, но и вернуться к нормальной жизни — это само по себе подвиг, который немногим по силам. Но как бы тяжело не было тебе самому, ты нашел в себе запас сил, чтобы помочь множеству других людей, которые в этом нуждались. Ты пользуешься среди этих людей огромным уважением. А это о многом говорит.
— Половина этих самых людей отвернулась от меня или даже дала показания против меня, когда припекло, — хмыкнул я в сердцах, но, выдохнув, сразу же добавил: — Впрочем, я не виню их. Все мы — всего лишь люди.
— Коллинз именно за это так тебя и уважал — за твою человечность, терпимость, сострадательность. Фи мне рассказала, как ты вытащил его из наркологического центра и помог ему вернуться к жизни. А до этого ты спас ему жизнь на войне, оказал первую помощь после ранения. Его доверие к тебе было так велико, что он и слушать не хотел о том, что тебе не стоит рассказывать о его затее.
— Питер был отличным парнем, — вздохнул я. — Смелым. Немного наивным и прямодушным. Верил в добро и в справедливость. Не желал идти на компромиссы с совестью. Такие люди всегда уходят первыми.
Я закусил губу, погрузившись в неприятные раздумья.
— Когда-то я был таким же, как Питер, — признался я, вздохнув. — Меня воспитали идеалистом. Даже когда я мучился подростковым синдромом поиска смысла, во мне всегда оставалось твердое понимание того, что есть «хорошо», а что «плохо». Но затем в моей жизни одно за другим происходили события, которые постепенно поставили мою систему ценностей верхом наголову. Венцом этих событий стала война.
Лаура молчала и слушала меня, навострив уши. Ее взгляд все это время был сосредоточен на моем лице. Я не в силах был отвечать ей тем же и смотрел куда-то в сторону барной стойки.
— Не знаю, рассказал ли об этом Питер, но после очень серьезных ранений я долгое время пробыл в коме. Очнулся, когда мир стал другим. Найти себя в этом новом мире оказалось непросто. Эх, если бы можно было просто начать все с чистого листа, как в кино или социальной рекламе! Но это невозможно. Призраки войны никогда не отступают. А ее грязные тайны навсегда выгравированы в памяти. Думаешь, жить с этим легко? Гунвей была во многом права насчет меня. Меня не стоит сравнивать с Питером, этим несчастным ребенком. Я был участником страшных событий и чудовищных деяний. Много преступлений совершалось на моих глазах, а иногда и моими руками. Все эти преступления остались безнаказанными. Я смирился с этим. Это смирение входит в немыслимый диссонанс с теми ценностями, в которых меня воспитали, и дается мне непросто. Но я терплю. Я убедил себя, что так другого выхода нет. Питер считал, что я обманываю себя. Я даже и не знаю теперь, кто из нас прав.
Какое-то время мы молчали. Я заметил, что Лаура тревожно оглядывает бар.
— Стыдно признаться, но когда ты говоришь обо всем этом — у меня мурашки идут по коже, — произнесла она наконец шепотом. — Я всегда боялась всего этого.
— Чего именно?
— Войны. И всего, что связанного с ней.
Некоторое время она молчала, будто вспомнив о чем-то, глядя в сторону.
— Я знаю, что ты родился в маленьком поселке в глуши, на рубеже двух держав, которые враждовали друг с другом. Это лишь мое воображение, но мне кажется, что я могу представить себе, каково это. Призрак войны довлел над тобой с самого младенчества. Все говорили о ней, ждали ее и боялись, держали оружие под рукой. Всюду была атмосфера патриотизма, ненависти к врагу. Я правильно себе это представляю?
— Да, в целом так, — признал я, вспомнив Генераторное. — В нашей жизни было много всего, кроме войны. Но мы никогда не забывали о ней. Это правда. Почему ты заговорила об этом?
— Я хочу, чтобы ты почувствовал разницу между нами, — объяснила Лаура. — Я выросла, словно будущий Будда, запертой во дворце, окруженном трущобами. Воспитывалась в идиллических условиях, среди всех этих телешоу, балов, опер, фуршетов, торжественных приемов. С трех лет я занималась с репетитором. С четырех — с учителем вокала и танцев. С пяти лет меня учили этикету в школе благородных девиц. Я долгое время была убеждена, что такой он и есть, наш мир, и что все это действительно страшно важно — как правильно держать вилку и осанку. Да, призрак Апокалипсиса маячил где-то позади. Но я воспринимала его скорее как страшную сказку на ночь, чем как что-то реальное. Я была глубоко убеждена, что войны — это нечто такое, что человечество давно оставило позади. Я говорю это лишь для того, чтобы ты понял: когда я наконец осознала, что мир, где я живу, окрашен не только в розовые цвета, что в этом самом мире, рядом со зваными ужинами и шоу талантов, могут существовать бомбардировки, пытки, геноцид — эти вещи были в моих глазах совершенно немыслимы. Я всей душой не могла понять, как кто-то может считать их допустимыми.
Я печально усмехнулся и произнес:
— Было бы не так уж плохо, если бы побольше людей рассуждали таким образом.
Я сам не заметил, как мы допили свои напитки.
— Послушай, бывают дни, когда просто надо выпить, — вдруг произнесла она, посмотрев на меня слегка виновато. — И сегодня как раз такой. Ты не против чего-то выпить?
— Я воздержусь, вообще не пью. Но ты не стесняйся. Чего тебе, вина?
— Нет, пусть лучше будет ром, с колой.
Я молча заказал Лауре коктейль, а себе — содовую. Она в ответ благодарно кивнула.
— Когда я поняла, как все обстоит на самом деле — это посеяло во мне настоящий страх, — продолжила она свои откровения. — Тогда, в 90-ом, все вокруг словно с ума сошли от войны. Моральные принципы, которые, как я считала, лежат в основе нашего общества, словно бы стерлись. Под предлогом того, что это, мол, вопрос жизни и смерти, люди очень быстро и даже с радостью отвергли границы приемлемого. Вдруг стало считаться совершенно нормальным публично желать другим людям смерти, или радоваться ей, с упоением обсуждать «успехи» в боях, которые унесли жизни тысяч людей, или «удачные» авиаудары, которые стерли в пыль целые города. Все как будто взбесились. Никто больше не вспоминал о том, что произошло в 2056-ом, о гибели миллиардов людей, которая должна была оставаться для всех нас уроком тысячелетиями. Они видели перед собой лишь нового врага, которого было необходимо уничтожить. Любой ценой.
Я слушал Лауру с большим вниманием, не перебивая.
— Поначалу я открыто говорила, что думаю. Но во времена, когда сознание людей отравлено войной, необязательно быть их противником, чтобы вызвать ненависть — достаточно просто не поддерживать это безумие. Если ты не свой, то ты чужой. Если ты пацифист — ты, должно быть, предатель. Война снимала все ограничения. Она легко оправдывала слова и поступки, которые ни в какой другой ситуации не были бы приемлемы. Даже закон, изучению которого я посвятила столько лет, к которому меня учили испытывать глубокое почтение, война отодвигала на второй план. Закон был не писан для врагов. А кто враг — определяет лишь воспаленный ненавистью разум.
