– Как видишь, никаких решеток.
Ворон фыркнул. Он не горел желанием узнавать, что станет с тем, кто решится ступить на этот газончик или прогуляться под сень деревьев, совершенно не выглядящих чахлыми или пораженными болезнью. Денис наверняка смог бы здесь пройти. Ведомый эмиоником-братом Никита – скорее всего тоже. Однако Ворон был и оставался человеком, несмотря на все мутации, произошедшие с ним.
– Зачем я понадобился вам? – спросил он прямо. – Спустя столько лет…
– Спустя столько лет, – повторил за ним Сестринский, – ты изъявил желание найти меня.
Ворон обернулся: показалось или в голосе древнего ученого действительно проскользнула ирония? Могла ли она означать то, что Ворон был прав, предполагая ловушку? Шаг за шагом его подталкивали к этой встрече, и вот…
– Я уж было понадеялся, вдруг ты решил сотрудничать, – добавил Сестринский.
Ворон разжал кулак, и ткань скрыла идиллический… слишком идиллический пейзаж за окном.
– Я знаю целую организацию, которая с удовольствием пообщалась бы с вами, – решил зайти он издалека. – Я искал вас лишь по просьбе моих партнеров из Института Исследования Зоны.
– Очередная гэбэшная структура.
– Если и так, то неявная, – заверил Ворон. – Вот связываться с ЦАЯ я бы вам не советовал.
Сестринский покачал головой.
– Все это зависит от точки зрения, мальчик. И от личной симпатии. Ты хорошо относишься к одному человеку и не видишь за его плечами целой организации – кодлы, готовой накинуться на тебя и выпотрошить. Я знаю, о чем говорю. Я сотрудничал и с государственными деятелями, и с закрытым сектором столько лет, сколько иные и не живут. Я относился к твоему отцу точно так же, как ты к этому Шувалову.
Ворон вздрогнул и поклялся самому себе, что не станет говорить на данную тему: никогда и ни при каких обстоятельствах. Отца у него не было и нет, а биологический родитель исчез порядком давно. Ничего не изменится, если узнает, как именно тот окончил свои дни.
– Дешевая манипуляция ничего вам не даст, – тихо проговорил он.
– Увы, ты заочно записал меня в свои враги. По сути, ты сделал это изначально, стоило Николаю пригласить меня в твою палату, – сказал Сестринский. – Только ли из-за нелюбви к нему?
Ворон прикрыл глаза.
– Ты терпеть не можешь зависеть от людей, – продолжил Сестринский. – Ты не принимаешь родственников по крови, даже если они желают тебе лишь добра, более того, готовы сотворить ради тебя чудо. Подпускаешь только тех, кто близок тебе убеждениями. Каков ни был бы человек, чего бы ни добивался, если ты интуитивно почувствуешь себя ведомым, уйдешь или оттолкнешь. Какие-либо отношения могут случиться только с равными. Как с этим твоим эмиоником.
– Денис не эмионик.
– В прямом смысле слова, конечно же, нет. Он такой же, как ты: уникальное существо, подвергшееся ряду мутаций. Заметь, не скажу положительных. Но то, что убило бы каждого девяносто восьмого, почему-то сработало с вами двумя.
Ворон отошел от окна и остановился посреди комнаты, скрестив на груди руки.
– Готов спорить, вы очень хотели бы докопаться до причин этого, – заявил он.
Сестринский пожал плечами.
– А здесь и рассуждать особо нечего, – хмыкнул он и постучал пальцем по виску (характерный жест, Ворон очень любил его, только в отличие от профессора проделывал не одним, а двумя пальцами). – Все и всегда в голове. Люди познают мир, пропуская через себя миллиарды ощущений, преобразуют волны в привычную для себя картинку, договариваются о названии того или иного предмета, формируют информационное поле вокруг себя, учат детей, что видимое электромагнитное излучение с длинами волн, лежащими в диапазоне приблизительно пятьсот десять – пятьсот пятьдесят, соответствует именно зеленому цвету. Не важно, если малыш видит красный, или серый, или вообще малиновый в синюю крапинку, он станет звать его зеленым. Человеческое сообщество подобное абсолютно устроит. В конце концов, нет разницы, каким видит мир человеческая особь, если пользуется всеми принятыми обозначениями. Круг может быть квадратом, но звать его все равно станут кругом.
– Однако? – Ворон приподнял бровь.
– Ребенок вырастет и начнет рисовать. И если не пройдет классической школы, в которой научат, как рисовать именно «правильно», «принято», «привычно», «канонно», – начнет воплощать собственное видение в красках и формах. То же касается и людей с сильной волей. Без подачи электричества, да даже в автономном режиме, ты прожил бы в камере не больше трех минут. Более того, насильственное извлечение тебя из нее также привело бы к смерти. Вот только ты об этом не знал и к тому моменту, как случилась катастрофа, уже стал достаточно независим от любых условностей извне. Двадцатишестичасовой жизненный цикл тому подтверждение. Ты прогнул мир под себя, совершил невозможное, не имея ни малейшего понятия об этом. Твой Денис сделал то же самое. Он способен на поступок, хотя сам имеет о том очень мало понимания. Из-за тебя. Пока ты рядом, он будет ведомым. Однако стоит тебе уйти, прогнет всех, кто только попробует повлиять на него.
«По ходу, проверить данную теорию удастся очень скоро, – с сожалением подумал Ворон, – ведь выбраться отсюда будет очень непросто, несмотря на отсутствие решеток на окнах».
– Потому и Ворон – одиночка, – продолжал тем временем Сестринский. – Однако вороны сбиваются в стаи, и тебе требовалась своя стая. Всем требуется стая или ее видимость.
«Трижды повторенное слово закрепляет его в сознании собеседника, – припомнил Ворон. – Я даже знаю, зачем вам эта „стая“ – чтобы я свыкся с мыслью, будто мне нужны „Рыцари Зоны“ и лично вы. Более того, теория прекрасна, но проговариваете вы ее не поэтому. Думаете, я хочу услышать ее: здесь и сейчас».
Разумеется, он промолчал, позволяя Сестринскому говорить дальше. Всегда приятно слушать блестящего оратора. Теперь Ворон понимал, почему даже в самые тяжкие для страны годы, когда закрывались заводы, а оборонные предприятия производили чайники и утюги, профессор получал финансирование даже большее, нежели от стариков-партийцев, жаждущих вечной жизни. И начинал верить байкам о том, как Сестринский поднимал залы со светилами науки – еще теми снобами с неумеренно раздутым чувством собственной важности.
– Кроме всего прочего, тебе хочется сохранить независимость, именно поэтому пошел на сотрудничество с ИИЗ. Однако не задумывался ли ты над тем, кто сменит Шувалова на посту главы данной марионеточной организации?
Ворон нахмурился.
– Ты же прекрасно понимаешь: даже при самом лучшем раскладе он проработает от силы лет десять-пятнадцать-двадцать. Люди не вечны… в массе своей. Кто его сменит?
Этот вопрос уже предполагал ответ, и Ворон мог бы промолчать, но не захотел. От него ждали откровенности? Извольте.
– Еще месяц назад я полагал, будто ЦАЯ планирует заменить его Нечаевым, – произнес он. – Во всяком случае, я не исключал именно такой расстановки сил. Более того, находил ее приемлемой. Какой-нибудь гусь, поставленный чиновниками от науки или политиканами, мог лишь все уничтожить.
– Логичный вывод, потому ты и сблизился с человеком, которого при иных обстоятельствах на дух к себе не подпустил бы.
Ворон усмехнулся.
– Вы уж меня совсем диктатором на доверии не считайте, – попросил он. – Вороны – не орлы и не ястребы, так высоко не летают. Я не только не ученый, даже рядом не стою, просто ходок по Зоне с парой козырей в рукаве.
– Сказал бы колод, было бы вернее.
Ворон пожал плечами.
– Так или иначе, сталкер, стоящий во главе Института Исследования Зоны, – бред сивой кобылы, – заявил он.
– Значит, сталкер, которого тащат на научные советы; сталкер, тет-а-тет беседующий с главой ИИЗ; сталкер, входящий в кабинет этого главы, распахивая дверь носком ботинка, – тебя не смущает? Как и сталкер, оказывающий влияние на ставленника гэбистов? А сталкер, занимающий определенную должность, – еще как?
– Я никогда не позволял себе подобных демаршей перед Василием Семеновичем, – заметил Ворон. – Нормы приличий для того и созданы, дабы их соблюдать.
