Я медленно открыл дверь и выбрался на свежий воздух, придерживая раненный бок, перевязанный Саркисовым. Ко всему привыкаешь, но как же это неприятно — дырка в боку. И этот постоянный, тяжелый запах крови, алкоголя и каких-то медикаментов. Самого от себя тошнит. Помыться бы, да где уж там?!
Нужно понять, что мне теперь делать, куда идти и чего добиваться. Я зря не остался с друзьями, жаль, что друзья не смогли противиться моим приказам. Порою я сам себя пугаю, но это чувство быстро проходит. Как и сейчас.
Я с кряхтением достал с заднего сидения початую бутылку коньяка, из которой Саркисов промывал мне рану, и сделал большой глоток. Не стоит сейчас трезветь до конца. Сейчас я приму глупое решение и не хочу, чтобы разум слишком громко вопил.
Да, нужно еще выпить.
Ночной ветер налетел, зашептал что-то в ухо, но я не понял его слов. Как жалко, что я не могу его понять. Почему то я знаю, что когда был маленьким, понимал его язык. Я понимал, что говорит трава и на что намекает лающий пес. Теперь — нет.
Я сделал еще один глоток и закинул голову, вглядываясь в затянутое облаками небо. Ни одна звезда не пристыдила меня своим взглядом. Вот теперь можно, теперь мир кажется мне совершенно другим и я готов. Умереть.
Что у меня осталось?
Ничего!
Вернуться в город равносильно самоубийству. Во-первых, Назур. Этот матерый лев своего не упустит, он слишком долго ждал и слишком многое отдал. Меня найдут и очень скоро. Впрочем, не известно, кто будет первым. Наверняка Верди и Саркисов на меня в обиде. Я их и не виню — мой поступок дружеским не назовешь. Я бросил двоих наемников где-то посреди поля. С одной стороны им, конечно, не привыкать топтать нашу землю ботинками, с другой стороны они наверняка захотят выказать мне свое недовольство. И как же я мог забыть о гражданине Лысенко, который тоже мечтает завладеть моей персоной и подвластным лишь мне оружием против призраков.
Надоело не понимать. Надоела неизвестность. Я устал не знать все то, что с детства вдалбливают в других.
Пора найти это оружие.
Никогда не ходи в Припять, внук.
Имей свою голову на плечах.
И, о чудо! Вот она, моя голова на моих плечах. Такая замечательная пьяная голова! Просто чудо. И она подсказывает мне, что делать. Вперед! К неизведанному.
И я уже не помню того, что произошло. Почти. Не помню, как пришла ко мне Вовка перед тем, как явились Шура и Стас с углями. Не помню, как она смотрела на меня глазами, полными слез и разочарования. Как повторяла один и тот же вопрос:
— Как ты мог? Как ты мог?
Потом она так много всего сказала! О, Боже! Я мечтал бы это забыть, но помнил. Сколько бы я не выпил, ее слова не ушли бы из моей головы.
Она так меня любила! Она считала меня за брата, а я ни разу не поинтересовался, как у нее дела. Случайная встреча в Малаховке — не в счет.
Она говорила о своей жизни, о смерти отца и матери. О том, что она просто не могла уехать, не похоронив их по-человечески. Теперь я доподлинно знал, куда ушли деньги, занятые мною у Лысого. Они ушли на оплату похорон и на поминки. И денег оказалось так мало, ведь помянуть ее родителей собралась вся деревня. Поминала она их три дня. И потом еще на сорок дней. Все как положено.
Она говорила, что я предал ее. Что это из-за меня она все еще здесь. Что единственный хороший человек, повстречавшийся ей на пути, это полковник, который вытащил девушку из выгребной ямы жизни. А я! Я забыл своего лучшего друга детства, я плюнул ей в душу и теперь оказался еще и вором.
Она не дала мне сказать ни слова, и я покорно выслушал все, что она хотела мне сказать. А когда Вовка уходила, я прошептал ей в спину, зная, что она не поймет; зная, что не услышит:
— Спокойных снов, Вовка, ты так похорошела…
Я подъехал к Припяти на рассвете. С дороги у самого горизонта я видел стоящую призрачной громадой Чернобыльскую атомную электростанцию. Ее серые в сумерках утра трубы невозможно было спутать ни с чем. На фоне светлеющего неба они казались величественными колоннами, вонзавшимися в низкие облака. Сколько боли она принесла, сколько горя?! Что-то есть зловещее в этом пейзаже, но тут уж ничего не поделаешь.
Город словно заколдованный стоял передо мной. Я не мог оторвать от него взгляда. Место, где сошлись все дороги, все нити моей судьбы. Место, откуда все началось. Моя жизнь не может здесь закончиться. Этот город породил меня, он был мне родным, я помню его теплым и приветливым. Где-то там, среди деревьев был мой дом…
Дом.
Теперь я смотрел на него с небольшого возвышения и думал, что город совсем не изменился. Может быть, в том было виновато опьянение, может быть — усталость или то, что еще не до конца рассвело. Но дома казались целыми, чудилось, что вот-вот по дорогам поедут машины, что выйдут на тротуары люди, а в окнах загорится свет. Но Припять молчала, и не ожила даже кода первый луч солнца пробил облака. А чего я хотел? Чуда?
Понимая, что стоять так можно целую вечность, я сел за руль и без боязни поехал по дороге, обсаженной высокими тополями. Эти деревья прекрасно помнили руки и заботу посадивших их людей, но на стволах не осталось ни следа побелки, избавляющей кору от парши. Теперь все было другое, чужое, остывшее, охладевшее к людям.
Вот и окраины — первые дома. И все иллюзии рушатся в пыль, и я уже понимаю, что жестоко ошибся. Это не город моего детства. В нем не осталось ничего от людей. Только след цивилизации, безвозвратно сгинувшей много веков назад.
Я ехал между пустынными домами, и мне становилось все более жутко от живущей здесь Пустоты. Она была полноправной хозяйкой всех этих уютных когда-то квартир, темных подвалов и тихих двориков. Это она пожрала стекла в окнах, разбив их на осколки, как разбила катастрофа жизни людей.
Я остановил машину на перекрестке и торопливо выбрался на растрескавшийся асфальт. Меня в который уже раз за ночь вырвало. Виной тому были и ранение, и то количество алкоголя, которое я выпил. При этом меня мучила страшная жажда, и я был вынужден снова сделать глоток коньяка, от которого мне стало еще хуже.
Утерев рукавом потрескавшиеся губы, морщась от боли, я вернулся в машину. На панели тревожно замигала лампочка — бензин почти кончился. И как я раньше не замечал?
Все пустое. Вряд ли мне придется ехать назад, так чего я расстраиваюсь?
Где-то здесь должен быть мой дом. Надо только немного пройтись, немного поискать.
Я прошел чуть вперед по заброшенной улице, пугаясь звука собственных шагов. Разруха потрясала. Все железо проржавело, что-то искорежило его, превращая в погнутые уродливые обломки. Брошенные машины светились, наполненные до самых краев радиацией. Я знал, что когда-то их стали вывозить отсюда, рискуя собственной жизнью перегонять на большие расстояния и там продавать. Те, кто промышлял подобным бизнесом, быстро погибли, недооценив опасность радиации; власти Украины тоже вовремя подсуетились и этот страшный бизнес прикрыли. Но мародеры не оставили свою умершую жертву, из Припяти выволокли все, что только смогли. Теперь люди были здесь чужими, шаги порождали эхо, долго живущее между домами. Это эхо могло вернуться через минуту, нагнав на чужака страху, а могло самопроизвольно потеряться, так и не отозвавшись.
Солнце поднималось все выше, заливая город приятным теплом. Я уверенно прошел по старой, замусоренной аллее, свернул в кишку между двумя домами и замер, не в силах идти дальше.
Этот двор я узнал. Вон там, в пожухлой с зимы густой траве, поднявшейся в человеческий рост, должна быть песочница. А вот эти черные обломки — все что осталось от скамейки, уютно прильнувшей к высокой березе. А где же дерево? Его и след простыл. Странно.
И этот подъезд мне знаком. Я столько раз топал маленькими ножками по кажущимся бесконечными ступенями. И всегда говорил, что спущусь и поднимусь сам. Всегда отталкивал маму или выдирал ручонку из ладони отца, пыхтя, торопился вверх. Или, опасливо накренять вперед, бежал вниз.
Все это давно мертво.
Я давно мертв.
Решительно мотнув головой, я пересек двор и поднялся на четвертый этаж, стараясь ни о чем постороннем не думать, чтобы не накликать беды. На лестничной площадке ни одной закрытой двери. Все распахнуты, какие-то просто выломаны. На полу в коридорах мусор, желтые от времени бумаги, обломки пластмассы, шариковые ручки, резиновые игрушки, бигуди. Отголосок людей, потерявшееся эхо быта.
Я бездумно бродил по комнатам, не узнавая. Ни одно воспоминание не шевельнулось в моей душе. Комнаты все одинаковые, обои оторваны, поросли грибком, через выбитые стекла свободно заглядывает ветер. Запах пыли и запустения. Штукатурка, осыпавшаяся с потолка, неприятно похрустывает под ногами.
Где-то еще осталась мебель. Вот здесь на кухне сохранилась газовая плита, заляпанная чем-то, что, наверное, было когда-то убежавшей едой из кастрюли. А вот здесь в комнате сохранилась маленькая тумбочка с открытой дверцей. Что тут у нас?
