Засвистела первая из ракет, выпуская наружу интенсивное и яркое пламя, вдруг она затихла и сразу послышалось, как высоко-высоко взмылась другая. И тут небо осветила синяя вспышка, что разгорелась искорками в форме одуванчика, который опускался некоторое время. Уже вылетала третья ракета и тут взорвалась вторая в форме красной астры. Квартет уселся на холодный асфальт, даже кот следил за представлением.
Синяя!
Жёлтая!
А вот как ромашка, белая и громадная!
Вот эта вспыхнула на секунду, а затем с дюжину маленьких красных взорвалось!
А огоньки от этой как дождик, но фиолетовый, на землю веером спускались!
И ещё! И ещё! И ещё!
Каждую секунду на ночном небе появлялись новые цвета и оттенки, что смешивались друг с другом в неуклюжем танце, превращались в необъятный воображению калейдоскоп красок.
Сквозь шум Оля услышала вопрос.
— Вы не зря в Москву ездили?
Она уже хотела ответить, но замешкалась.
В чём в итоге вообще была цель.
Вдруг, когда с два десятка ракет уже вылетело, каскад умолк.
— А что? Всё уже? — огорчилась Тоня.
— Нет, говорю же, тридцать должно…
Не успели они моргнуть, и весь плац окрасился не цветами радуги, а пронзительной жёлтой вспышкой. Вторая! Девочки оглохли, как не глохли даже от выстрела с танкового орудия. Кишка с поджатыми ушами запрыгнул к Мише на спину, вцепился в неё со всей силой, выпуская свои старые когти, как будто ему уже и не десять лет, а только год исполнился. Но Миша был непоколебим! Очевидно, такого конца огненного представления он и ожидал. Неожиданно для девочек он рассмеялся.
— Ну, чего, вам понравилось?
— Ага, очень, — Оля разминала уши и несколько недовольно смотрела на него.
— Ладно тебе, красиво же.
Огромная заасфальтированная площадь практически не пострадала от взрыва, разве что место, где стояли фейерверки, покрылось сажей или чем-то в этом роде. Тоня в бессилии улеглась на холодный плац.
— Никуда не хочу, мне и тут хорошо, прохладно.
— Вставай давай, простудишься, — обратилась к ней Оля со смешинкой в голосе.
— Вот как дождь, так не простужусь, а как камни холодные, так сразу?
— А это другое, вставай давай и фотографии доставай!
Перечить и обижаться она не собиралась. Лишь встала, покопалась чуток в вещах и вытащила набитый фотографиями конверт — свою маленькую причину для гордости, которую она создавала все эти месяцы.
Около пятидесяти штук и все разные. Некоторые из них Оля даже не видела раньше, особенно тот кадр, где она уснула в позе каракатицы или какого-то индийского йога. А вот и тот самый Дворец Советов, который вовсе не уместился на бумагу; древний белокаменный монастырь; село, что с холма выглядело, как деревянные кубики, разбросанные по траве; панорама города, укрытого льдом. Тут вот, точно с горы снятый, весеннего пейзажа, где поля и леса, словно лоскутное одеяло, — укрыли всю землю до самого горизонта. Тут вот странный разбитый памятник полководцу Жукову. Ещё одно фотография, где девочки стоят вместе около странного подбитого танка. У него была белая звезда на борту несуразной и кривой башни, похожей на обмылок, и большая командирская башенка, которую на советской технике делали гораздо меньше. А ещё, как сказал Миша, это танк М60 и у него 105мм орудие, которое очень мощное, но стреляет редко и на ходу косит часто. Тут вот одна «картина», где кот старательно вылизывает причинное место. На удивлённые взгляды (в том числе и Кишки, которому такой компромат был неприятен) Тоня ответила, что коты забавные и иногда подловить их так очень смешно.
И всего один кадр, сделанный исподтишка по известной только Тоне причине, где на кухне мило общались Оля и дедушка Николай. Миша долго смотрел на него. Очень долго. Но выражение лица совершенно не менялось, он будто пытался осознать что-то, что и не хотел вовсе осознавать или понимать, но отпустить фото с запечатлённым в последний раз дедушкой не мог.
— Миша, он…
— Да, понимаю. Старый совсем был и до войны сильно болел, — Михаил потёр глаз, — На удивление такой счастливый. Пойдёмте спать, завтра всё, завтра. Хватит на сегодня, — он убрал снимок в карман.
Столько времени прошло, а уставшие кости, мышцы и сухожилия, натёртая тканью от грубых лямок рюкзаков и ремней кожа не забыли первой, самой удобной и приятной кровати за всё путешествие. Да, эти пружины порядком проржавели и стали суровее, будто к ним месяцами никто не прилагал и малейшего усилия, тщательно обходя стороной. И сейчас Миша ушёл спать на диван, оставляя девочек одних.
Тоня почти закрывала глаза: — Мы же не зря в Москву ездили?
Оля уставилась в потолок. Все слова спутались в узелки, главный из которых не развяжешь, пока не проделаешь то же самое с теми, что меньше, но намного заковыристее и сложнее. Они вроде маленькие, но такие тугие и противные, к каждому нужен свой подход, а потом появляется желание сжечь их всех и выкинуть в мусорку. Пусть там и валяются себе на здоровье, главное, что извилины в мозгу не мозолят. Да только нет чем жечь и приходится импровизировать.
— Конечно, не зря. Мы повзрослели, доказали себе что-то. Повстречали многих людей, узнали, что не всё потеряно. Не зря, наверное. Может, всё бы иначе повернулось, останься мы тут, но Миша был прав, здесь небезопасно. Но мы и там чуть не погибли. Я не знаю, правда. Никто ничего не знает и, кажется, никогда не знал. Меня саму так раздражает это. Столько всего произошло, а я будто просто чуток серьёзнее стала.
А Тоня уже заснула.
Вновь сон. Нет. Каждый прожитый в пути день! Сны! Быстрые и волнительные, перетекающие из одного в другой как истерика или неприглядная история. А в сути же они ей и являются. Историей! Всегда ей являлись. Утрированной и несвязной. Но разве не любая история в сути бессвязная? Цельный или не очень сюжет есть в любой, но его же создаёт что-то извне. Может писатель, может, события за пределами литературных и художественных строк, хотя и они придуманы и продуманы Человеком. Разве «связное» это не то, что является таковым само в себе? Что-то цельное и понятное и внутри, и снаружи. Яблоко, например, цельное, но мы же не знаем, например, сколько в нём косточек, можем только предположить исходя из наших знаний. Или вековой дуб зимой. Вдруг вся его сердцевина прогнила? А зимой ты так просто не поймёшь! И даже наши мысли, наши истории в сути никогда не были и не будут связными для других, а порой даже для нас самих. Всегда мы все что-то додумывали, всегда видели в чём-то то, что хотели видеть. И для сна мы сами, пускай и неосознанно, но сценаристы. Начинающие, какими навсегда и останемся, но сценаристы! А сейчас, когда маленький автор внутри совсем изголодался по любимой работе, короткие рассказы скомкались в огромный клубок ниток, которые переплелись, стали одной целой историей — кривым и слабо понимаемым целым. Это такой объёмный пласт переживаний, самокопаний, волнений и предвкушений, который невозможно понять даже нам самим. Мы знаем, что он связный, что он состоит из понятных и ясных нам вещей, но мы никогда не сможем это объяснить другим, потому что наши переживания исключительно наши! А дело искусного творца — это как можно лучше передать зрителю или читателю то, что тот никогда не имел чести или несчастья почувствовать. Утрата близкого, появление ребёнка, венчание, убийство, кризис и метания в поиске смыслов в жизни, да хоть просто красивый восход! Автор сна, который где-то внутри, понимает каждую мелочь в своём творении, но на то он и начинающий, плохой сценарист, что его главный зритель, мы сами, почти ничего не понимаем, что уж говорить о других. Если сценарист этот, самый искренний из возможных, решил неуклюже скинуть все истории, и цветные, и чёрные, в одну корзину, значит, эта кипа грязного и скомканного белья очень важная и очень ценная для нас.
Утро.
Травы покрылись маленькими блестящими капельками, которые отражали солнечный свет, будто блёстки или рыболовная блесна, маня к себе взгляд, а он неприхотливый, ему и такая мелочь очень даже приятна.
