— Прелестна, правда? Тебе хотелось бы заполучить ее в постель? Живая, как морской котик, и такая же скользкая.
— Господи, вы порочный старик, Джубал!
— И с каждым годом становлюсь все хуже. Ну, на остальных смотреть не станем, обычно я наслаждаюсь одной, не больше, за день.
— Годится. Мне кажется, что я выпил сразу три бокала… Джубал, почему такие скульптуры не стоят там, где все могли бы их видеть?
— Потому что мир свихнулся, а искусство всегда отражает дух времени. Роден умер примерно тогда, когда мир начал сходить с ума. Последователи его отметили поразительные эффекты, которых он добивался, используя свет, тень, композицию, — и начали его копировать. Но они не сумели понять, что мастер еще и рассказывал истории, обнажавшие душу человека. Они стали презирать картины и скульптуры, в которых были запечатлены человеческие судьбы, обозвав такие работы «буквалистскими». И все ударились в абстракции.
Джубал пожал плечами:
— Абстрактные узоры вполне годятся, например, для обоев или линолеума. Но искусство — это процесс пробуждения жалости и страха. А современные художники заняты псевдоинтеллектуальной мастурбацией. Творчество — это как половой акт, в ходе которого художник насыщает публику эмоциями. Нынешние мазилы, не снисходящие до публики, или не умеющие, утеряли зрителя. Обычный человек с улицы не станет покупать искусство, если оно его не затронуло. Если же он и платит, то его просто надувают — через налоги или еще как.
— Джубал, а я-то всегда удивлялся, почему мне плевать на искусство, считал, что мне в нем чего-то не хватает.
— М-м-м, конечно, нужно поучиться ценить искусство. Но всякий художник может изъясняться на внятном языке. Большинство современных шутов и не пытаются воспользоваться языком, которому могли бы обучиться и ты и я. Они предпочитают издеваться над нами за то, что мы «не сумели» рассмотреть, чего они там добились. Если они чего-то добивались. Затуманенность — удел неспособности. Бен, а меня ты мог бы назвать художником?
— Что?! Ну, вы отлично пишете.
— Спасибо. Я избегаю слова «художник» по тем же причинам, по которым не люблю, чтобы меня называли «доктором». Но я и правда художник. Большая часть того, что я пишу, годится лишь на одно прочтение… а тому, кто знает, что я хочу сказать, и вовсе незачем меня читать. Но я — честный художник. Я пишу то, что должно дойти до читателя, подействовать на него, если удастся, вызвать жалость и ужас… или, по крайней мере, скрасить скучную жизнь. И я никогда не прячусь от него за вычурным слогом, не ищу я и похвал от других авторов за мои «приемы» или прочую белиберду. Мне хочется получать похвалу от читателя, и пусть она выражается деньгами: значит, я достиг его… или же мне ничего не надо. Поддерживать искусство — чушь! Художник, поддерживаемый подачками правительства, — то же самое, что шлюха, неспособная совершить половой акт! Проклятие, ты случайно нажал на одну из моих кнопок, я могу так долго… Налей-ка да рассказывай, что тебя тревожит.
— Джубал, я несчастен.
— Это не новость.
— У меня новые неприятности, и полно, — нахмурился Бен. — Не уверен, что мне хочется о них говорить…
— Тогда давай я расскажу тебе про мои неприятности.
— Ваши?! Джубал, а я-то думал, вы — единственный, кому удается всех обыграть.
— М-м-м, когда-нибудь расскажу тебе, как я был женат. Да, у меня есть неприятности. Дюк уехал — ты уже знаешь?
— Да.
— Лэрри — неплохой садовник, а вот все машинки, с помощью которых мы управлялись с моим логовом, рассыпаются. Хорошие механики на дороге не валяются. А таких, которые могли бы вписаться в мою семью, и вовсе не существует. Ковыляем кое-как, вызываем мастера отремонтировать то-се, но каждый их визит — семейное потрясение, и все они мошенники в душе, к тому же большая часть их не умеет пользоваться даже отверткой, обязательно порежутся. Я тоже не умею пользоваться отверткой и потому целиком в их власти.
— У меня сердце разрывается, когда я вас слушаю, Джубал.
— Нечего насмехаться. Механики и садовники — это удобство, секретари — необходимость. Но две из моих секретарш беременны, а одна выходит замуж.
Кэкстон был ошарашен.
— Я не сочиняю, — проворчал Джубал. — Они злятся, потому что я увел тебя наверх и не дал им похвастаться. Не забудь выразить удивление, когда они тебе расскажут.
— И которая же из них выходит замуж?
— Да это же очевидно! Избранник — тот болтливый беглец из пустыни и песчаных бурь, наш многоуважаемый братец Вонючка Махмуд. Я предложил ему останавливаться здесь, когда они вновь приедут в нашу страну, а этот подонок лишь рассмеялся и напомнил, что я его уже пригласил — и давно. — Джубал засопел. — А неплохо бы, может, мне бы удалось заставить ее поработать.
— Возможно, она ведь любит работать. А другие, значит, беременны?
— Дальше некуда! Приходится вспоминать свои познания в акушерстве, а то они собираются рожать дома. Господи, эти младенцы мне весь режим нарушат! Но с чего ты решил, что ни один набухший живот не принадлежит невесте?
— Ну, я думал, Махмуд более традиционен… или осторожен…
— А у него нет права голоса. Бен, много лет я пытался изучать эту проблему, пытаясь проследить извилистые пути, по которым идут их вывернутые умы, и пришел к единственному выводу. Если девушке приспичило, ее не остановишь. А мужчине проще всего смириться с неизбежным.
— Ну, так которая же из них ничем не занята? Мириам или Энн?
— Ну-ну, я же не говорил, что невеста беременна… к тому же ты, похоже, решил, что будущая невеста — Доркас. Нет, арабский учит Мириам.
— Что?! Ну тогда я — косоглазый бабуин!
— Очевидно.
— Но Мириам всегда язвила насчет прозвища Махмуда…
— И тебе еще доверяют вести колонку! Ты когда-нибудь наблюдал за старшеклассниками?
— Да, но… Доркас-то разве что танец живота не исполняла.
— А Доркас всегда так себя ведет. Не забудь, когда Мириам покажет тебе кольцо — с камнем размером с яйцо птицы Рух, и таким же редким, как эта птичка, — ты должен изобразить изумление. И будь я проклят, если смогу сейчас разобраться, кто из них когда начнет размножаться. Помни, они довольны… потому-то я тебя и предупреждаю, чтоб ты не подумал, что они «залетели». Вовсе нет. И теперь они просто счастливы. — Джубал вздохнул. — Я уже слишком стар для того, чтобы испытывать удовольствия от топота маленьких ножек, но я не собираюсь терять отличных секретарш, а детишек я люблю, и если мне удастся их уговорить, они будут жить здесь. Но вообще в доме бардак с тех пор, как Джилл вышибла почву у Майка из-под ног. Правда, я ее не виню — да и ты, должно быть, тоже.
