только прислонился к стене, зажмурил глаза, чтобы не так мельтешили разноцветные круги, сполохи и искры, вспыхивающие в хаотическом беспорядке.
Когда он открыл глаза, то увидел, что на полу лежат мешок и посох. Розовый округлый камешек, напоминающий обнажённый человеческий мозг, валялся рядом.
— Сподобился, — тряхнул головой Оленев, — Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
Настал миг, час и день переворота.
Квартира менялась на глазах. С треском лопающихся рыбьих пузырей делились комнаты, из конца в конец протягивались бесконечные коридоры с распахнутыми дверями; коридоры сворачивались, закольцовывались, становились огромными залами с паркетными полами и мраморными статуями; залы тут же сжимались в тесные кельи с влажными серыми стенами, поросшими клочковатым мхом.
Где—то вдали на секунду мелькнул силуэт жены, идущей по тропинке среди голых скал, потом появилась дочка, рассыпала учебники из ранца и убежала по оси времени вперёд.
Оленев стоял посреди этого хаоса прямо и стойко, как оловянный солдатик из старой сказки, вытянув руки по швам. Лишь когда всё начало упорядочиваться и принимать более—менее понятные формы, перевёл дыхание, посмотрел на часы, идущие как попало, и огляделся.
Из детской послышалось старческое шлёпанье босых ног и кашель — привычный знакомый. Потом послышалось пение. Отец никогда не пел, даже за праздничным столом, те более странным было то, что он сейчас напевал:
Баю—баюшки, баю,
Сидит ворон на дубу.
И играет во трубу,
— 37 —
Во серебряную..
Юра вошёл в комнату и увидел, как отец, в длинных сатиновых трусах, расхаживает от стены к стене и укачивает Леркину куклу, заботливо укутанную в собственную рубашку.
— Ты чего, папа?
Отец хихикнул и подмигнул.
— Спи, — сказал Юра и прикрыл дверь
В зале вместо трюмо стояла новая вещь: большое старинное зеркало в тяжёлой бронзовой раме. Оленев машинально остановился возле него, но не увидел своего отражения. В зеркале, по ту сторону, стояла его молодая мама и поправляла волосы. В цветном крепдешиновом платье с плечиками, с голубыми, чуть печальными глазами. Она посмотрела прямо на сына и улыбнулась. Юра не выдержал:
— Здравствуй, мама!
Она кивнула, продолжая улыбаться, но не ответила. Наверное, улыбнулась сама себе — своей молодости, красоте. Положила расчёску на подзеркальник с той стороны и вышла.
Вместо неё остался кусок прошлого: обои на стенах из далёкого детства, копия картины Шишкина, фанерный шкаф и круглый стол посреди комнаты, покрытый тёмно—вишневой скатертью с кистями.
Оленев оглянулся. Перед ним была совершенно иная комната — не из детства, но и не та, в которой он сейчас жил. Что—то вроде полупустого зала, устланного коврами.
Он сделал шаг и споткнулся о сидящую на полу красивую женщину в снежно—белом спортивном костюме.
— Кто вы?
— Ты всё такой же, папуля, — устало улыбнулась женщина и очень знакомо подмигнула, — Дочь родную, единственную не узнаёт!
— Привет! — обрадовался Оленев, — Это ты, Лерка? А тебе же завтра ехать в спортивный лагерь!
— Хватит с меня лагерей! Я больше не могу так жить, и пропади пропадом все эти лагеря, сборы, чемпионаты и олимпиады! Одних лавровых венков хватит на супы всего города на десять лет вперёд. Из кубков можно наш дом упоить. Весь мир объехала, облетела, обскакала, обогнала Олимпийская чемпионка Валерия Оленева! И чего ради? Два раза замужем была, а внука тебе родить некогда. Что дальше, Господи, Боже мой? Молодость прошла, забыли даже тренеры.
— Начни сначала, — Юра погладил руку дочери, — В этом виноват я. Прежде всего — я. Ты зря занялась спортом, это не для тебя.
— Наверное. Который сейчас год? — она взглянула на стену ставшей прежней комнаты, где всегда висели, сменяя друг друга, календари, — Значит… мне по—
— 38 —
прежнему десять лет?! Ура! Ну, что ж… Тщеславие удовлетворено на много жизней вперёд, и теперь—то я уж не ошибусь!
Валерия повеселела, сделала несколько сложных комбинаций, прыжков, и из немыслимой фигуры высшего гимнастического пилотажа обрушилась на шею Оленева, чмокнув отца в щёку. Как точку в выступлении поставила. Лицо взрослой, усталой женщины высветила озорная улыбка, волосы растрепались, словом, перед Юрой стояла его родная дочь.
— Как хорошо дома! Как хорошо, что детство может быть так близко, рукой подать, — Валерия протянула руку к стене, погладила ладонью обои и, прижавшись телом, вошла в кирпичную преграду. На секунду обрисовался тёмный силуэт и растаял, как мокрое пятно на горячем асфальте.
Оленев поспешно обогнул угол, вошёл в спальню дочери, и тут же заблудился. Это была не спальня, а маленький тронный зал, украшенный позолоченной лепниной и гирляндами цветов. Горели свечи в бронзовых канделябрах, светился начищенный паркет. Три ступеньки, покрытые ковром, вели к трону из слоновой кости. На троне восседал Ванюшка со скипетром и державой. Завидев Юру, он произнёс царственным голосом:
— Какие будут просьбы, петиции, реляции, вопросы, апелляции, доносы, рекламации?
Оленев опустился в кресло, обитое бархатом.
— Намастэ! Кафи дын хо гаэ, манэ тумхе нахи деха хаи! (Привет! Давно я тебя не видел) — сказал он на хинди.
— Иах тумхари галаты хаэ! Калхёхи то. (Ты ошибаешься. Только вчера).
— Киси бхи халат мэ маи! Якин нахи кар сакта? (Ни за что не поверю! Разве не сегодня?).
— А где граница между вчера и сегодня? — наивно вопросил Ванюшка.
— А где граница между равнодушием и равновесием? — раздражённо сказал Оленев, — Что—то сломалось во мне. Мне остро чего—то не хватает!
— Подарить тебе вилку? Или нож?
— Перестань… Зачем ты лишил меня любви?
— Сам просил. Но если ты попытаешься влюбиться сам, ты нарушишь Договор. Это чревато!
— Чем?
— Чревом, червями, червоточиной, чёрт знает чем, — понёс Ванюшка каким—то граммофонным голосом, — Как в картах. Есть час пик, час треф, час бубей, час червей..
Играй, блефуй! Проиграешь — вот мой меч, изволь на плаху лечь. Выиграешь — чур пополам. Идёт? Хха—ха—ха!
— Ты заманил меня в западню. Ты сам запретил рисковать!
— Не передёргивай карты! Ты сам хотел. Однако, заговорились мы. Э—эх, времечком по темечку! — заверещал вдруг Ванюшка голосом Бабы—Яги из детских фильмов и запустил в Юру скипетром и державой.
— 39 —
Оленев пригнулся с поворотом и мог видеть, как весомые символы власти невесомо пронеслись над головой и улетели сквозь стену.
Когда он повернулся назад, ни трона, ни Ванюшки на нём не было, как перестал существовать и сам тронный зал, а стоял Юра на пороге собственной кухни.
Кухонный стол врастал доброй своей половиной в стену вместе со всей утварью, и получалось так, что чашки, тарелки и прочая посуда были перерезаны под разными углами кафельной стенкой. За столом сидела Марина, дочерна загоревшая, совершенно туземного вида — в пончо и… набедренной повязке.
