Убийца сновидений - Андрей Георгиевич Дашков

и не был, а недавно вдруг узрел его — чтобы тут же лишиться. Впервые он почувствовал себя ограбленным по-крупному: это было хуже, чем потерять свою религию, — ведь всякая религия только обещает, — а он был застигнут в момент обретения и преображения, но в шаге от цели получил по рукам… вернее, по мозгам.

Резиновая душа сжалась во тьме — еще более непроглядной и удушливой, чем прежде. Это была тьма самой жизни — тоскливого сновидения, втиснутого зачем-то в часовой циферблат, который обегала стрелка, подобная маленькой на вид, но безжалостной косе. От нее еще никто не сбежал; она исправно собирала свой урожай на дорогах, перекрестках и в тупиках Календаря Снов. Скошенные ею, падали секунда за секундой — все спрессовывалось в осадочную породу времени, в которой покоились кости, но попадались и живые еще существа, беззвучно разевавшие рты в этих невидимых и бескрайних зыбучих песках. Здесь все уходило в песок: красота, молодость, звенящий в парусах ветер; здесь дождь никогда не утоляли жажду; здесь всегда ждали худшего, не замечая, что оно уже случилось; сплошная война и боль снаружи и внутри.

Но теперь он знал, что едва не вырвался из ловушки собственного сознания, Это «едва», с одной стороны, насквозь прожигало его каленым железом, тавром пожизненного и неснимаемого проклятия, зато, с другой стороны, напоминало вспышки в ночи, хоть и болезненные для отвыкших от света глаз, но в них заключалось единственное и последнее тайное слово вечности, передаваемое неизвестным кодом. И пришел настоящий страх: ведь даже это могло оказаться иллюзией, а тогда уж точно нет никакого спасения, никакого возвращения, никакой надежды.

Он висел в сжиженной тьме, отдававшей то ли смертью в трясине, то ли нахлынувшими вновь водами внутриутробья. Но даже утопленники в конце концов всплывают, если их ничто не держит. Слишком стар для нового рождения… и все еще слишком наивен, чтобы умереть. Кроме того, не пропадало ощущение, что какой-то жуткий эксперимент над ним отнюдь не закончен; он все еще представлял определенный интерес в качестве лабораторной крысы. Однако многие из тех, кого он считал абсолютно и бесповоротно мертвыми, тоже не выглядели «отработанным материалом». Впрочем, экспериментаторам виднее.

«Нет никаких экспериментаторов, — шептала ему тьма тысячами бархатных влажных уст. — Только наваждение, длящееся миллионы лет. А я и есть наваждение». Он слушал темноту, как когда-то слушал ее в своей комнате, когда та притворялась усеянными звездами небесами, — и постепенно сливался с тьмой, становился ею и, значит, сам становился наваждением.

Самоопьянению нет конца, пока находишь в нем хоть что-то приятное или спасение от боли, и это путь без возврата, потому что привыкаешь ко всему, даже к отчаянию. На всякий случай где-то поблизости тебя стережет отсутствие. Его еще называют смертью. Больше о нем нечего сказать. В нем бесследно исчезаешь, как во сне без сновидений. О нем вспоминаешь только тогда, когда оно каким-то чудом прерывается. И опасение, что это ненадолго, уже не покидает тебя.

Ему снился город пустынных улиц, вечной ночи, нескончаемой осени, неразличимого шепота, пронизывающего ветра, тихого плеска воды в каналах. Тут не осталось ожиданий, потому что все уже случилось. Он брел вдоль черной воды, и движение оказалось здесь столь же необходимым, как дыхание. Когда он остановился всего на мгновение, город исчез. И появился снова, стоило ему шевельнуться. Он почувствовал себя выкидышем небытия, обреченным безостановочно скользить в этой тьме.

Из-под какой-то арки выступила Савелова, одетая в длинный бесцветный плащ, и тихо пошла рядом. Он испытывал тяжелую давящую тоску: они встретились там, где любовь была чем-то вроде трупа, всплывшего в здешнем канале, — жертвой преступления, которое уже никто не будет расследовать.

В какой-то момент он сообразил, что они идут, почти касаясь друг друга, но не вместе — Ирина держалась так, словно была одна. По ее чуть склоненной голове он понял, что она к чему-то сосредоточенно прислушивается — возможно, к его шагам, доносившимся до нее из невообразимой дали. Он попытался взять ее за руку, но обнаружил, что протягивает к ней лишь сгустки темноты.

Они брели вдоль каналов, не выбирая дороги, однако синхронно сворачивали в какие-то безликие переулки, переходили с берега на берег по ничем не запоминающимся мостам. Повсюду их сопровождал плеск черной воды, и негде было укрыться от ветра. «Странная штука, — думал Максим. — Она меня не видит, а я ощущаю этот проклятый ветер…» Это место было, вне всякого сомнения, плодом воображения, неким усредненным муляжом городов, находящихся ниже уровня реальности. Он знал, что вся эта прогулка ему снится, — редкий для него случай. И — еще более редкий случай — он боялся проснуться. Если даже Ирина ничего не скажет, он удовольствуется тем, что хотя бы увидел ее.

Фонарь над дверью какого-то бара на минуту сделался маяком у входа в тихую гавань. Макс искал укрытия от сырости и ветра, тепла и пристанища для двоих — хотя бы ненадолго. Они спустились на три ступеньки вниз и вошли в полутемное помещение. Кроме них, посетителей не было. При его паранойе так даже лучше — не нужно присматриваться к фигурам и лицам в поисках знакомых. Несколько столиков, барная стойка, небольшая сцена в глубине. На сцене сидел толстый человек с гитарой на коленях. Солнцезащитные очки скрывали часть лица — пожалуй, совсем не по сезону. Потом Макс вспомнил гитариста из «Черной жемчужины» с его очками законченного мизантропа, стекла которых были изнутри заклеены бумагой. Какое еще напоминание нужно? Или, может быть, предупреждение? Память — обманчивая штука, но гитарист вполне мог быть тем же самым, только сильно постаревшим и набравшим лишних тридцать килограммов. Потерявшим большую часть волос на голове, свою группу и даже тех, для кого когда-то играл и кого не хотел видеть. Потерявшим все.

Слишком близко прошлое, от которого лучше держаться подальше… Толстяк начал играть на ненастроенной гитаре. К скрежету струн добавился безразличный хриплый голос. Каждая фраза — кирпич в кладке, что может замуровать дверь:

Голиков