психического комплекса наиболее ценную информацию. Но вскоре он исчерпал свое разнообразие, стал повторяться, и его конопатая физиономия стала мне ужасно докучать. Он мне попросту мешал. Нудные визиты и моционы затягивались, я все реже могла видеться с Алешкой. Положение складывалось прескверное. По слухам, я знала, что Капустин зачастил в ресторации, беспробудно пил, сорил деньгами и кормил конфетами подозрительных девиц. Переживая за Алешку, я возненавидела Лихоглядова и только искала удобного случая, чтобы окончательно изгнать коллекционера. Мне не пришлось долго ждать. Его цинизм по отношению к бывшему контактологу Леймюнкери достиг апогея. Однажды, когда Модест Петрович, по прихоти своей, возымел желание сесть на скамеечку у моих ног, я вылила ему за шиворот содержание цветочной вазы, дабы остановить непроизвольное блуждание старческих рук.
Что с ним сделалось! Он зашипел, как фонограф, и, широко расставив ноги, бочком выкатился из моей комнаты. Я хохотала до слез, когда, вооружившись тряпкой, вытирала оставшиеся после него лужицы. Мне было легко и весело. Освободившись от поклонника, я надеялась вернуть Альфреда на путь интеркосмического искусства, вырвать из омута кабацкой жизни.
И Алешка вернулся…
В ту ночь падало много звезд. Он пришел незадолго до рассвета, бледный, пьяный, в грязном фраке. Я не узнала его, так переменился его прежде благородный облик. Он схватил меня за шею и, нервически дергая синим подбитым глазом, захрипел: «Все кончилось, Люлю! Гадина, уродливая бескостная тварь! Ты все испортила, разрушила мою игру! У Модеста новый любимчик, грязный пачкун Нечаев. Не я, а какой-то Нечаев! Эта бездарность поедет в Италию мазать кошечек и рыбные лавки. Он будет глотать устриц и слушать пение кастратов. А все ты, жаба зеленая! Не могла приласкать старичка, пожалеть, чмокнуть в темечко ради моего будущего!..»
Я оттолкнула Алешку и, когда он сочно приложился головой о шкап, спокойно спросила: «Ты, верно, бредишь? Чем твой Нечаев сумел обворожить Модеста? Подкупил? Да ведь Ванюшка гол, как сокол!»
Алешка замотал головой и взвыл, багровея: «Чем подкупил! Он обещал Лихоглядову изыскать тот самый кнут, которым высекли одну унтер-офицершу. Дешево отделался, каналья!»
Я искренне возмутилась: «Какая низость! Променять меня на какую-то унтер-офицершу! Он об этом пожалеет!»
Тут сердце мое дрогнуло от жалости к Алешке. Я подняла его, отряхнула, дала понюхать нашатырь. А он только махнул рукой и грустно процедил: «Избил бы тебя до полусмерти, да разве такая, как ты, поймет? Линия, колорит, напряжение универсума – вот что тебя волнует. Не женщина ты, а черт знает что. Андроид!» Он гулко стукнул себя кулаком в грудь и, издевательски поклонившись, вздохнул: «Прощай!»
Я окаменела. Мне казалась невероятной мысль, что я никогда больше не увижу Альфреда, и моя земная жизнь утратит последнюю разумную цель. Но оказалось, что Алешка не собирался уходить так просто. Он пьяно потолкался в дверь, а потом жалобно попросил рассолу. Я подала ему кружку зеленоватой, остро пахнувшей жижи. Он с жадностью выпил и, утершись кружевным платком, зарыдал.
Иллюзия рассеялась. Я будто прозрела. Моя попытка использовать талант Алешки с целью улучшения земной культуры окончилась провалом. Прорыв в сферу чужой духовности противоречил исторической логике, законам филогенеза, природе творческого инстинкта. Я поняла, что цивилизации, стоявшие на разных ступенях развития, разделенные космическим пространством, не могли раствориться друг в друге даже в сознании очень талантливого художника. Для этого нужно время и искреннее стремление выйти за пределы эстетического отчуждения. Но этой-то искренности в Алешке не было ни на грош. Он был ироническим игроком, жалким в своей хищной, аморальной субъективности. Он не мог стать истинно маргинальной личностью – проводником нового эстетического отношения к высшей космической действительности.
В ту звездную ночь я пришла к твердому решению – Алешка должен навсегда исчезнуть из моей жизни. Что ему было нужно? Лишь жалкая подачка Модеста Петровича, возможность погони за призраком славы, мнимая свобода… Я решила возвратить ему все то, что казалось безвозвратно потерянным. Я сказала ему: «Тебе нужны деньги? Ты их получишь». Он молча допил рассол, а потом расхохотался: «Сунешь трешку на извозчика? Покорнейше благодарю, в милостыне не нуждаюсь!»
В его смехе было что-то гадкое, издевательское. Я похолодела от обиды, но сдержалась, потому что отступить уже было невозможно. Я накинула шаль и взяла Алешку за теплую дрожавшую руку. «Едем, милый, – сказала я ему, нежно заглядывая в глаза. – Ты ведь хочешь этого, и я сделаю это для тебя. Уверена, что Модест переменит свое решение. Тотчас переменит, когда увидит меня. Мне бы только поговорить с ним по душам, ласково…» Алешка встрепенулся и с такой силой сжал мне руку, что хрустнули кости: «Унизить меня хочешь, – простонал он. – Не нуждаюсь я в твоей жертве. Сгину, а не приму!»
Он начал яростно ругаться на жаргоне бродяг-гомозавров, рвал на себе манишку, обливался пьяной слезой и, ползая на коленях, вымаливал у меня прощения за горе, которое причинил мне. Его покаяние было недолгим. Не прошло и четверти часа, как он притих, приосанился и, расправив фрачный пластрон, повез меня к Модесту Петровичу.
Мы расстались недалеко от особняка Лихоглядова. Алешка укатил в предрассветный туман, а я осталась одна на пустынной улице. Мне было холодно, страшно, и я чувствовала в душе своей ужасную пустоту, как в то утро, когда нас сбросили с орбиты. Отныне я обречена была жить игрушкой в руках богатого гомозавра, жить только затем, чтобы спасти от гибели вертопраха, пустого человека, подарившего мне миг горького счастья…
Дальнейшее не так интересно. Подобные жизненные истории изложены во множестве бульварных романов. Контактолог Леймюнкери не стала исключением из правил в мире, где утвержден примат дельца, жандарма и духовника. Прожив у Модеста Петровича не более года, я была выброшена на улицу без средств к существованию. Конечно, он поступил жестоко, но я ни в чем не винила бывшего обожателя – таковы были законы в рамках нравственной системы, к которой он принадлежал. К тому же, я не обладала бицепсами циркачки и, по-видимому, утратила часть защитных подпрограмм личности, которые могли бы спасти меня от падения.
Возможно, когда-нибудь наша наука сумеет создать полную математическую модель земной цивилизации. Модель с логической стройностью объяснит, как в этой системе возникают явления жандармского типа, за которыми следуют затухающие волны скудомыслия, псевдоидеалы, псевдооценки, вакханалия «добра и зла». Но какую радость это знание принесет мне? Какую компенсацию? За годы ссылки что-то во мне окончательно надломилось, обесценилось. Мое фальшивое «я» стало неуправляемым, болезненным. Мои попытки выйти из этого состояния ни к чему не приводили… И тогда я
