решила выйти из игры. Тихо, незаметно…
Это случилось часа два назад. Когда купчик Карасев захрапел, я взобралась на подоконник третьего этажа меблированных комнат, открыла окно и с облегчением посмотрела вниз, на грязную мостовую. Покачиваясь, я ощущала удивительную легкость во всем теле. Я была свободна, горда, независима… Миг падения казался избавлением от рабства чужого тела, чужих мыслей и страстей. Я послала прощальный поцелуй ночному городу и… заледенела.
Это был очередной фокус психотехников. Безотказно сработала программа биозащиты, и шаг, казавшийся таким легким, стал невозможным. Я не могла погибнуть по собственной воле, это противоречило мнемоинструкции.
Я застонала от бессильной злости, отчаяния. Теряя силы, я продолжала биться о синее стекло ночного воздуха, и вдруг произошло скромное, явно запланированное чудо! Откуда-то с заоблачной высоты пролился дождь холодных искрящихся звуков. Мне показалось, что в небе ярко вспыхнули маяки Фоногоры. Господа, как же ужасно было пробуждение контактолога Леймюнкери на подоконнике третьего этажа, в прокуренной комнатке, где на атласном диване спал красномордый детина. Отвратительная картина! Мнемоинструкция сработала четко – не осталось сомнений, что ссылка закончена, моя земная мука подошла к концу.
На прощанье я вылила остатки шампанского в хромовые сапоги Карасева, расфасовала сыр в карманы его сюртука и украсила бисквитный торт гаванскими сигарами. Смеясь, я выбежала из номера и, воспользовавшись черным ходом, оказалась на улице. Я бежала, как сумасшедшая, желая только одного: поскорее покинуть эту тихую планетку, подслеповатую звезду, мир, где все было не подлинным – любовь, честь, верность…
И вот я здесь, на свободе. Какое счастье!.. Точнее, какое унижение. Теперь я вижу, что стала жертвой двойного обмана. Гарантия, мнемоинструкция, равенство шансов… Приманка для дурачков. Судя по вашим респектабельным маскам и манерам, не скажешь, что в этой трижды проклятой ссылке вам приходилось ползать на четвереньках. Понятно, откуда в вас такая спесь. Вам кажется, что ваши роли заслуженны и сыграны на славу. Очень скоро вы убедитесь, что существуют вещи, которые при всем желании невозможно скрыть. Все мы обросли грязью, отвратительной коростой. Не так ли, мадам Ирнолайя? Не так ли, дорогой кэп?
С этими словами Леймюнкери взобралась на стол и, сбросив грязные туфельки, начала тихо смеяться.
6. ПАРАДОКС ВЗРЫВАЮЩЕГОСЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
– Да уж, – цинично заявила Ирнолайя, – для вас это, видно, была азартная игра, сударыня. Таскались по кабакам, живали-с содержанкой. Постыдились на нас всю эту требуху вываливать.
Леймюнкери вытянула губы трубочкой и, передразнивая актрису, повторила:
– Требуха… Думаете, не понимаю, к чему подобное моралите? Вы правды убоялись! Привыкли к земному псевдоприсутствию, а тут вдруг ненароком что-нибудь вскроется из мизансцен вашей жизни. Ну и жмитесь по углам. А я ничего не боюсь. Не я сочинила этот гаденький спектакль, и не мне отвечать за поступки девицы Люлю. Капитан, я ведь имею право так думать?
– Разумеется, детка, – невнятно пробормотал Шперк, потирая шершавый подбородок. – Думать в нашем положении… мм… не возбраняется.
– Дипломат, – фыркнула Леймюнкери, пудрясь облезлой кроличьей лапкой. – Здорово вас напугали бабьи колючки.
Федор Исидорович неопределенно махнул рукой и на всякий случай подмигнул контактологу, мол: «Сочувствую вам, голубушка». Откровения куколки задели его самолюбие. Он понимал, что монолог девицы с побитым лицом носил отнюдь не развлекательный характер. Фейерверк мнимых откровений не имел ничего общего ни с исповедью, ни с покаянием. Шперк назвал бы это разоблачением. А это уже было крайне опасно. За годы ссылки его ничего не страшило больше мысли о том, что нелепый случай может разоблачить фальшь его благообразной маски. Он цеплялся за нее, как за последнее прибежище, в надежде, что его дух соткан из приличного иррационального материала и не подвержен порче. С этой высокой точки самомнения ему было удобно оправдывать свои бессознательные грехи и клеймить позором «жалкую модель гомозавра-философа». В этом было даже что-то привлекательное: время от времени принимать гамлетовские позы и говорить о совести, морали, поиске высшего смысла… Теперь такая линия поведения становилась бессмысленной. Своим рассказом контактолог дала понять, что прекрасно знает о том, как много мелких пакостей совершили они здесь, на Земле, без тени сожаления, только потому, что надо было выжить – выжить и вернуться.
Шперка бросило в жар. Он вскочил с дивана и, заложив руки в карманы брюк, направился к камину. Сырая стена надвинулась на него, точно огромный квадратный кулак. Он инстинктивно остановился и без всякой цели заглянул в прокопченную пасть очага. Там валялись обгоревшие ветки, куски «крохинских» обоев и половинка сломанного хомута. Пахнуло сладковатой гарью. Федор Исидорович затаил дыхание. Вид припорошенного пеплом камина окончательно испортил ему настроение. Казалось, это было опустевшее гнездо Феникса – старой больной птицы, уставшей собирать погребальный костер и пожелавшей порвать с бессмертием в грязном курятнике.
«Девица права, – думал Шперк. – Меня действительно здорово напугали. Было бы глупо оправдывать имморальность Леймюнкери, ее похождения в купеческих альковах. Но! Разве жизнь пришельца-изгнанника нуждается в оправдании? Самая совершенная модель личности не может противостоять чужой социальной среде. Психотехники наверняка это знали, готовя группу к ссылке. Так должен ли я презирать вестянку только потому, что она жертвовала собой? Чем я лучше нее? Неужели только трусливым выжиданием?..»
Федор Исидорович пнул ногой синтетический уголек и, стараясь не терять нить беседы, признался:
– Поверьте, я не намерен обсуждать ваш образ действий. В некотором роде я даже завидую смелости, с которой вы погружались в гущу земных страстей. Вы правы, упрекая нас в безвольном отождествлении с ролями, которые нам были навязаны. Вы экспериментировали, меняли стереотипы поведения. Это достойно уважения.
Ирнолайя рассмеялась с чувством превосходства.
– Бьете копытом, капитан? Ну-ну… Хотела бы видеть вас в других ролях. Да от вас мокрое место осталось бы. Эх, вы, тюфяк! Это Земля, дражайшие, неподходящее место для безумных экспериментов. Так что будьте довольны благополучным исходом ссылки. Могло быть гораздо хуже.
Шперк искоса посмотрел на Леймюнкери и твердо решил не уступать нажиму системотехника:
– Странная у вас логика, право… Не так трудно понять, что комически уродливую фигуру профессора философии я не принимаю в расчет. Речь идет о чисто технической возможности проявления свободной воли в условиях ссылки. Прежде мы были убеждены, что каждое мгновение нашего земного «бытия-в-себе» детерминировано генетической программой. Но так ли это? Не исключено, что мы сами окружили себя глухим забором отчуждения, запретов, выдуманных правил. Напрашивается невольный вывод: не лучше ли путь ошибок, без костылей «высокой вестянской морали»?
Леймюнкери сверкнула голубыми стекляшками глаз:
– Вы начинаете мне нравиться, кэп! Однако… Как
