Ознакомительная версия.
«Глупо надеяться, что кто-то оценит твои способности, твою преданность, твою работоспособность…» — утешал себя Нартов. И одновременно верил: должны оценить. Сегодня у Нартова чувствовал — день судьбоносный. Сегодня для него начнется иная жизнь. И очень важно, какой шаг в эту жизнь сделает он, Нартов.
Нартов пружинисто шагал по только что облитым водой улицам, вдыхал всей грудью утренний воздух, приправленный ароматами цветения и первыми струйками бензинового угара. Город еще не отогрелся с ночи, но Павел в рубашке с короткими рукавами и летних брюках не чувствовал холода. Он всегда одевался очень легко. Учась в университете, даже зимой ходил в одном костюме. Сокурсники смеялись. Впрочем, они смеялись всегда. И когда он рассуждал о Бердяеве и Кафке, и когда говорил, что станет после окончания университета директором компании или займет крупный пост в мэрии, иначе он свою жизнь не мыслит. Проще всего вертеть пальцем у виска. Что ж, удел ничтожеств — смеяться. Задача сильных — достигать. Его девиз — сила и одиночество. Их — толпа и слюнявая слабость.
Теперь он — заместитель мэра, и шагает пешком по улицам лишь потому, что взял за правило — по утрам всегда ходить пешком до Звездной. Здесь его ожидала служебная машина, шофер услужливо распахивал дверь — и Нартов подъезжал к мэрии как король. Или почти как король.
Площадь перед резиденцией мэра была пустынна. На парковке одиноко чернел «Мерседес» Старика. Правильный овал площади только что покрыли новым асфальтом, и сейчас, залитая водой поливалок, площадь напоминала озеро, в неподвижной глади которого отражались дома, деревья и синее небо. Старинный, Екатерининских еще времен особняк, в котором помещалась мэрия, после реставрации выкрасили в холодный бледно-голубой цвет, а многочисленные лепные украшения на фасаде и скульптуры на крыше — в темно-серый. Старик полагал, что подобное сочетание придает зданию строгость, не замечая, что дом сделался похожим на призрак. Жители города с присущим им юмором окрестили мэрию «Летучим голландцем».
Перед массивными, выкрашенными в черный цвет дверьми нахохлившейся птицей торчал охранник.
— Холод — наш первый друг, — сообщил Нартов и похлопал парня по плечу.
Уборщица мыла лестницу, и он пробежал по мокрым ступеням под рассерженное ворчанье старухи. Стол секретарши еще пустовал. Забытый с вечера цветок — подарок Нартова — надломившись, свесился из стакана. Низкое еще солнце, весело подмигивая, пряталось в зелени высоченных вязов. На цыпочках Нартов подошел к двери в кабинет мэра и осторожно толкнул ее. Старик, водрузив на переносицу очки, деловито щелкал по клавишам компьютера. Но едва Нартов вошел, тут же погасил экран.
— Ты видел это? — Старик гневно швырнул Нартову утренний выпуск газеты с фотографией изуродованного автобуса, так, будто его заместитель был виновен во взрыве.
— Видел, и я… — Нартов предусмотрительно сделал паузу и брезгливо отстранил газету.
И мэр заметил его жест.
— Это Кентис, — сказал Старик и в ярости шлепнул газетой по столу. — Решил, что ЭТИМ можно откупиться от Лиги! Идиот!
— Вы уверены? — вновь Павел замолчал на полуслове.
Старик снял очки и морщась, принялся тереть переносицу.
— Не сомневаюсь ни минуты. И тот взрыв в водосточной трубе — тоже его рук дело. Мне абсолютно не нравится затея Кентиса.
Нартов решил, что ослышался. Собственный сын устраивает два теракта, а мэр устало морщится и бормочет: «Мне не нравится».
— Но ведь это убийство…
— Павел, ты ничего не понимаешь, — вздохнул Старик. — Кентис затеял опасную игру. И я… я просто боюсь за него.
Кентис тоже любил упоминать слово «игра». Случайно это совпадение или нет, Нартов не знал. Впрочем, его интересовала не суть, а форма. Ибо только форма дает возможность действовать, а суть эти действия оправдывает.
— Самое лучшее для него сейчас — уехать из города, — сказал Старик после паузы. — Павел, я хочу, чтобы ты этим занялся.
— Даже если он будет сопротивляться?
— Он будет сопротивляться, — Старик сделал ударение на слове «будет». — Но я надеюсь на тебя. Ты умеешь настоять на своем.
— Приятно, что вы замечаете мои достоинства…
Нартов отвернулся, чтобы Старик не увидел его улыбки.
— Менты могут выйти на его след? — спросил он преувеличенно деловито.
Старик отрицательно покачал головой. Впрочем, что еще ему оставалось? Менты, может быть, и не выйдут. А вот кое-кто другой — очень даже может. И наверняка уже вышел…
Утром Кентис как ни в чем ни бывало сидел в кафе Ораса за тем же столиком, что и в вечер нашего знакомства, и посасывал через трубочку коктейль. Правда, сегодня он выглядел несколько помятым. Распахнутая на груди рубашка была мягко говоря несвежей, а щеки темнели двухдневной щетиной. В этот час столы и столики, полы и лестницы, да и сама площадь отмыты до стерильной чистоты. Кентис же в своей неряшливости напоминал брошенный на пол окурок. Других посетителей еще не было. Два официанта в белоснежных форменных рубашках расставляли на подносы напитки и как будто не замечали Кентиса. Зато я заметила его сразу, едва вывернула из переулка на Звездную. Заметила и остановилась как вкопанная. Подойти к нему я не решалась, но и уйти вот так просто была не в силах. Мне казалось, что я любила его — то есть хотела любить. Меня всегда привлекали души, что мечутся между добром и злом. К тому же он явно проявлял ко мне склонность, а это для меня много значило. Вообще-то я при каждом новом знакомстве всякий раз думаю о любви. Не то, чтобы я каждому бросаюсь на шею, вовсе нет. Но я живо представляю, как больно будет моему ухажеру услышать роковое «нет», и потому тут же начинаю уговаривать себя его полюбить. Ухажеры, неверно истолковав мои колебания, зачастую ретируются. Но порой получается как с Вадом… Конечно, это глупо. Я презираю себя и ненавижу, но тут же готова излить свою нежность на всех желающих и не желающих тоже. После чего меня охватывает злость, и я пытаюсь защититься от своего несчастного нрава. Я огрызаюсь на каждое приветствие, бегу любой встречи, запираюсь дома и сижу одна-одинешенька. В компаниях и на вечеринках говорю всем гадости, а о себе рассказываю ужасные вещи. Но разве можно так спастись? Разве можно защититься, если защитника нет? Если бы он был — пусть не рядом, пусть за тысячу миль, я бы всё равно была самой недоступной женщиной на свете. Если бы наша с Сашкой любовь удалась, я бы сделалась примерной хозяйкой, и прожила бы до старости домовито и счастливо. Но он ушел, и я сделалась совершенно беспомощной, будто с меня содрали кожу. Не хочу его ни в чем упрекать его, мертвого, но мою судьбу он определил на много и много дней вперед…
Ознакомительная версия.
