Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки на дорожке, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда, никогда не отпущу. Вместе – мы можем дышать, видеть, мыслить только вместе…
Какая–то непонятная тревога подсказывает мне, что надо завершить мою сагу, хотя бы наскоро договорить до конца. Так много исписанных листов, такая долгая, долгая история…
Варюша солгала в письме к Льву – не было в ее жизни никакого Федора. Федор Митьков проживал в коммунальной арбатской квартире и даже делал одинокой соседке определенные знаки внимания, которые остались ею, умевшей любить только одного мужчину, незамеченными. Кто–то из умных отметил, что на свете много женщин, у которых не было ни одной любовной связи. Но лишь у единиц она была только одна. К эти избранным относилась Варя.
Уже тогда моя волевая бабушка проявила силу характера, о наличие которой не подозревала. Свою жизнь она считала изломанной. Голос так и не вернулся, анкета дочери врага народа не способствовала служебному процветанию. Варвара Николаевна сочла необходимым освободить любимого человека от ответственности за себя и сочинила историю с Федором. И Левушка поверил.
Мой дед Лев Всеволодович не погиб от горя, хотя и переживал потерю семьи очень тяжело. Во время войны он руководил в тылу большим военным заводом, новой семьей не обзавелся.
Они все–таки встретились в Москве – моя бабка, дед и мой будущий отец – тридцатилетний Михаил Львович. Знаешь, где произошла эта встреча? В театре Оперетты, куда пригласила вернувшегося в столицу Льва Всеволодовича моя бабушка. Варюше уже было далеко за шестьдесят – худенькая женщина с гимназическим румянцем на припудренных скулах. Знаешь, бывают такие старушки, словно из "Сказки о потерянном времени" – наспех загримированные "под старость" девочки. Она много говорила, боясь выдать свое волнение и разреветься прямо в знакомом фойе или во время бала, кружащего на сцене. Тайно сосала валидол, старалась сосредоточиться на промахах новой костюмерши, но видела другой вечер – "Графа Люксембурга", свою руку на высоком животе и строгий профиль Левы в отсветах рампы. Его русую прядь на высоком лбе, глаза голубые и ясные, умеющие видеть светлые дали. И еще вспоминала первомайскую ночь на крыше, опьяняющую вседозволенность молодости и любви.
"И хочется знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться…"
– Я ни в чем не виню тебя, Левушка, – шепнула она, сжав в темноте его сухонькую, в ручейках вздувшихся жил руку. – Никогда не винила. Клянусь всем, что свято в моей жизни. И тем вечером на крыше. Такая уж получилась жизнь…
Лысый старик, явно больной, плохо ухоженный, заплакал. На сцене кокетничала Адель, играя веером, задирая ажурные юбки, а веселые, как дети, люди пели, приплясывая в такт: "За что, за что, о боже мой, за что, о боже мой!…"
Эта встреча была последней. Вскоре Лев Всеволодович умер. Мишенька стал взрослым и женился на моей маме. А дальше… Дальше ты знаешь…
Для меня так и осталось загадкой, чья рука занесла топор над головой Николая Жостова – стукачка Клавдия, кровожадная система, отверженный им Бог? А может быть, прадед явился истинным участником подлинного антиправительственного заговора? Я знаю точно одно – он сумел победить своего Гнуса.
Архитектор Иофан работал еще много и плодотворно. Но Дворец Советов он так и не построил. В разгар войны стальной каркас сооружаемого Дворца демонтировали и пустили на строительство мостов, имевших важное стратегическое значение. В послевоенные годы распространился слух о том, что на этом месте проходят пласты известнякового отложения, сползающие к реке. Любое здание, выстроенное тут, рухнет или станет жертвой селевых потоков, плывущих под подошвой заложенного фундамента. Во всяком случае, Сталин к мысли о продолжении строительства Дворца, увенчанного гигантской статуей Ленина, уже не вернулся.
А мой странный отец рассчитал точно, как можно вновь поставить на месте возведенного им бассейна тяжелое здание Храма. Тогда еще, в восьмидесятых. Он с улыбкой счастливого юродивого говорил мне, что непременно взорвет бассейн и возродит Храм. Мысль эта казалась мне странной.
Думаю, он сильно бы удивился, доведись ему сегодня взглянуть на памятные места. Представь: всех выпустили на экскурсию у возрожденного Храма. Они удивленно выходят из туристического автобуса – Жостов, Сталин, Архитектор, и отец Георгий и Лазарь Каганович, стоят и смотрят, а за ними огромная толпа. Кто крестится, кто смеется, кто бранится, кто плачет…
Маргарита, ты думаешь, они поняли бы? А что, что, что именно поняли бы они? Что должен понять я?
Порой мне кажется, что я упускаю самое важное. Я вырос, я стал взрослым, но я так ничего и не понял! Не стал ни другом, ни врагом, ни верующим, ни атеистом – я заблудился…
… Жил–был хлипкий интеллигент из тех, кто все время извиняется, когда в автобусе ему наступают на ногу и подставляет вторую щеку, когда на одной уже багровеет фингал. Он верил в просвещение и добро, в высшую миссию людней образованных – вывести к свету народ. Тот самый народ, который эти поводыри общества и вожди социального прогресса, предали и мучили семьдесят лет.
Он что–то делал, честно и взахлеб, стараясь изо всех сил. И вот его обманули и оскорбили в самых высоких чувствах. Нет, бороться он не стал, но и с второй щекой к обидчику не совался. Решил: самое правильное отстраниться от того, что не можешь ни постичь, ни исправить. От того, что заставляет звереть и сжимать кулаки. Он спрятался от людей, потому что теперь знал – они разные. Не просто умные и дураки, симпатичные и противные, а СОВСЕМ разны. То есть, среди человекообразных особей попадаются такие, которые не имеют ни какого отношения к человечеству. Иное племя – нелюди. Ты понимаешь? Нелюди, добыча Гнусов, победившие Гнусарии.
Спрятавшийся в этих забытых Богом краях, мозгляк ненавидел выродков и, хуже того, понимал: пока не сгинет племя монстров, ничего путного не вырастет на его земле. Они будут топтать слабенькие ростки, пробивающиеся к жизни из высохшей, истощенной почвы. Будут глумиться над его святынями, распинать его Бога…
А как справиться с бедствием, не замарав рук, как преступить заповедь "не убий"? Он боялся ошибки, боялся невинной крови, боялся своей слабости слабости сомневающегося.
Однажды все перевернулось. Рассыпанные частицы хаоса собрались воедино, образовав вселенную. В центре Вселенной воссияла Любовь и все стало вращаться вокруг, преображенное ее теплом и светом.
Я понял, в чем состоит Правда.
Почему булгаковский Воланд, прощаясь с Москвой на крыше дома Пашковых, смотрел на закат и не заметил ни Храма Христа Спасителя, ни Дома сатаны искусителя? Ведь когда бы не состоялось это прощание, оба они или только один из архитектурных противников должен был возвышаться перед его глазами. – Гонец справедливости, воитель возмездия, сделал лучшее, что мог, главное, что стоило его внимания – он нашел настоящую, верную, вечную любовь и спас ее. И не заметил прочей суетной возни. Это ответ, моя Маргарита?…"
