его нос, приник своими губами ко рту Грачёва и сделал выдох в лёгкие. Сильными, ритмическими движениями несколько раз толкнул грудную клетку. Раскладушка прогибалась. Юра опрокинул её, уложил шефа на пол. Руки и ноги Грачёва безвольно раскинулись в стороны.
Оленев работал до седьмого пота, изредка поглядывая в сторону телефона: чисто физические усилия требовали ещё одного помощника, но оставить Грачёва даже на секунду он не мог.
Наконец Юра понял, что вдохнуть жизнь в Грачёва не удастся. Он обречённо сел на пол рядом с телом, задыхаясь, вытер пот со лба и скользнул беспомощным взглядом, готовый заскулить от бессилия и отчаяния. И тут же заметил листок бумаги, на котором крупно чернела надпись фломастером: «Не оживлять! Массаж сердца не делать!! Я не умер, это летаргия».
Юра бросился к телефону, моментально набрал три цифры.
— Алло, это Оленев. Грачёв в коме! В лаборатории, в подвале. Каталку давайте! Бегом!!
Дальнейшее он воспринимал смутно, сидя за столом в самом углу лаборатории. Грачёва подняли на каталку и увезли. Комната наполнялась людьми. Профессор Черняк пытался выспросить у Юры детали происшедшего — когда Грачёв ввёл себе препарат, сколько, как
Оленев догадался спуститься в подвал, но тот не отвечал, даже не слышал вопросов. Его оставили в покое и покинули лабораторию.
На видном месте на столе лежала толстая тетрадь. Это был дневник проведения экспериментов. Юра раскрыл её.
«Собака Икс, вес девять килограммов. Клиническая смерть после введения пяти кубиков дитилина. Экспозиция — 10 минут. Интубация, ИВЛ, на фоне введения двух кубиков ребионита. Стойкий эффект через 45 минут. Период Реабилитации —2 суток.
Собака Игрек, вес 8 кг.»..
— Ага! Вот последняя запись: «Ребионит, введённый в здоровый, неистощённый организм, вводит его в состояние летаргии. Это и есть тот самый анабиоз, о котором писали фантасты. У меня нет выхода, и я вынужден испытать препарат на себе. Не вините Веселова: я сказал ему, что болит сердце, и дал наполненный шприц. Доза рассчитана, я должен проснуться через три дня. Если не хотите моей смерти, не применяйте обычных методов реанимации! В случае неудачи письмо, адресованное жене, — в нижнем ящике стола». Далее шли расчёты и формулы под заголовком Методика выведения из состояния анабиоза». «Он прав, — думал Оленев, — Ошибок нет, всё должно получиться…
— 46 —
А ведь сейчас там, наверху, завертелась кутерьма! Они убьют его! Дурак, сам начал!».
Юра схватил тетрадь и побежал по гулким коридорам к лестнице, наверх.
Оленев протиснулся в палате сквозь рой врачей и сестёр, увидел распятого на белой простыне Грачёва и Марию Николаевну, готовую вонзить длинную стальную иглу в обнажённую грудь шефа. Ни на миг не задумываясь, не останавливаясь, Юра на ходу выбил шприц точным броском ладони.
— Что с вами Юрий Петрович? — холодно спросила Мария Николаевна, — Вам нездоровится? Тогда уйдите, мы без вас справимся.
— Не надо! Не надо ничего делать. Вы погубите его! Он не умер, он спит. Летаргия. Выключите респиратор!
Сам он не мог дотянуться до выключателя, поэтому выдернул интубационную трубку из гортани Грачёва и едва не лёг на него.
— Вы сошли с ума! — крикнула Мария Николаевна, — У нас каждая секунда на счету. Уйдите!
— Он жив! — кричал Юра, прикрывая собственным телом Грачёва, Вы понимаете — он жив, зачем оживлять живого, это же дикость!
Вечно сонный Оленев и в самом деле производил впечатление свихнувшегося человека. По знаку Марии Николаевны два крепких интерна бережно взяли Юрия под руки и пытались оторвать от койки.
— Прочитайте его записи, — частил он, на секунду вытягивая руку с тетрадью и снова цепляясь за раму кровати, — Там ясно написано, что он ввёл себе ребионит специально. Это не смерть, это запредельная кома, искусственная. Летаргия, анабиоз! Он же сколько вам доказывал. Дождались, да?! Что ему оставалось делать? Вы же его за ненормального принимали!
— Сердце не прослушивается. Дыхания нет, — сухо чеканила Мария Николаевна, — Зрачки расширены. Арефлексия. Что вам ещё надо? — и заорала, как базарная баба, — Убирайся отсюда, психопат! Вон! Потом поговорим о твоей профессиональной пригодности!
Оленев ослабил руки, интерны вежливо отступили, но Юра тотчас вывернулся и забежал за изголовье кровати. Достать его там было невозможно, не рискуя повредить сложную электронную технику, зато отсюда он мог помешать любым действиям.
— Не пущу, — твёрдо сказал он и бросил Марии Николаевне листок с последней запиской
Грачёва, — Это его воля. Он знал, на что идёт. И если вы нарушите, вы убьёте его!
— Да, это его почерк, — Мария Николаевна прочитала записку и передала её по рукам, — Но мы не можем взять на себя такую ответственность — не делать ничего. Может, он был невменяем, как вы сейчас. Кто ввёл ему этот яд? Какое отношение имеете вы к этой истории?
— 47 —
— По—моему, не время допрашивать, — вмешался Черняк, — Вы скажите — есть шанс на спасение, или это… конец?
— Если и конец, то не по моей вине, — бросила Мария Николаевна и демонстративно отряхнула ладони.
И тут Оленев ощутил прикосновение. Неизвестно откуда взявшийся Веселов встал рядом с ним и, нарочито беспечно почёсывая щетину на подбородке, сказал:
— Да ладно вам митинговать. Оставьте шефа в покое. В кои—то веки человек собрался отоспаться.
— О вас мы поговорим отдельно. О вашем моральном облике и о всём прочем, — вскинулась Мария Николаевна и вышла.
Замерли сёстры с наполненными шприцами в руках, продолжал гудеть респиратор.
— Ну, я это влепил ему двадцать кубиков, — сказал Володька, — Он говорит, мол, сердце барахлит, кофе ночью перепил, на—ка, шурани в вену. Ну, я думал — обычный коктейль, как водится.
Черняк снял накрахмаленный колпачок, мял его в руках и вышел. Растолкав сестёр, к Оленеву подошёл Чумаков. Он наоборот — нахлобучил шапочку на самые уши, хмуро шмыгнул носом и спросил:
— Вы чего, мужики? Это правда? Тут его жена пришла. Боится заходить.
Веселов присвистнул:
— Ты что, Никитич? Мертвецов не видел, отличить не можешь? Жив и почти здоров наш Менделеев.
— Потому и шапку не снимаю, что не похож на мертвеца. Так что — звать жену?
— Зови. Скажи, что Матвей Степанович жив и скоро проснётся, — откликнулся Оленев, — Ну, не так скоро, через три дня. Главное — не лезть к нему с нашими обычными методами.
— Это он так решил или ты?
— Он. И я тоже.
— Ага, — присоединился Веселов, — Но я был первым.
— Кто был первым, да будет последним, — мрачно изрёк Чумаков, — Пиши заявление, парень. Пока по собственному желанию.
–.. администрации? — подхватил Володька, — Я что, я ничего. Реаниматологи везде нужны.
— И в тюрьме тоже, — согласился Чумаков. Он развернулся к выходу,
