«Привет» — «Привет», — шлепок ладоней по-кентовски. Побазарили немного, Степан сходил в барак, повесил сушиться мокрое полотенце. Потом молча пошли с Кентом в сторону лагерной церкви. Жилые бараки стояли на сваях и были расположены полукругом. А на другой стороне тянулись производственные бараки, покрытые рифленым железом; за ними, на пригорке, высилась церковь — единственное каменное строение во всем поселении. (Которое, кстати, почему-то называлось «Ясная Поляна».)
В церкви крепко и тепло пахло благовониями. Потрескивали горящие свечи, скупо освещая претор, а над хорами теснился извечный сумрак. И только где-то под куполом нефа в маленькое узкое оконце пробивался сквозь дым курильниц голубоватый луч света, точно перст Божий.
— …«экзистенция», — монотонным голосом вещал Проповедник, — это не бытие, не объективная реальность, а прежде всего субъективное сознание человеком его собственного существования. Сознание определяет экзистенцию. И если вам не по нраву ваша экзистенция, то в этом прежде всего вы должны винить самое себя. Ибо не Бог карает, но сам человек. Чтобы мир изменился к лучшему, должны измениться вы. Сказано ведь: «Не умрем, но изменимся»…
«Все верно, — подумал Степан. — Наше сознание с лагерным менталитетом таково, что какое бы распрекрасное общество мы не замыслили, а все выходит ГУЛАГ».
— …тогда и только тогда закончится срок вашего пребывания в этом мире, и вы войдете в мир более возвышенный, когда вы изменитесь, убив в себе тюремщика, очистившись от скверны дурных помыслов. Итак, запомните: никто не даст вам избавления, токмо вы сами. Аминь.
Молебен закончился. Все торопливо вышли на паперть и направились в столовую, чтобы успеть позавтракать перед построением.
— Сегодня я опять напросился мягель собирать, — сказал Степан, с усилием растягивая самокрутку. Травка была забористой, но влажной, плохо горела.
Володька поморщился, сбился с шага, обильно плюнул с досадой.
— Не нравится мне ходить за Предел, — сказал он, догоняя кента. — Так и шакалом недолго стать.
— А мыть посуду или ветошь чинить нравится? — поддел его Степан. — Нас унижают, понимаешь? Это ж по сути бабская работа.
— Вовсе нет. Посуда техническая. Большая разница.
— Один хрен: что техническая, что не техническая… А мягель собирать — это как охота: работа для настоящих мужчин. К тому же сопряжена с опасностью…
— То-то и оно. Одеяльник нападет, всю кровь выпьет. Я этих вампиров до ужаса боюсь.
— Во-во. Они как раз на запах трусости и летят. Когда человек боится, он выделяет ферамоны страха. Хищник это чует. Ты должен сказать себе: я их не боюсь! Твердо сказать. Тогда не будешь потеть страхом.
— Легко сказать…
— Ты меняться собираешься?
— А то…
— Тогда возьми себя в руки и меняй сознание…
— В руки берут сам знаешь что.
— Ладно, не цепляйся к словам. Вот это тоже надо искоренять в себе. Короче, надо браться за ум, если не хотим вечно гнить в этой тундре.
— Отец Андрей долдонит: «меняйтесь», ты тоже… Чё, в рай захотел что ли?
— В рай, не в рай, меня бы устроил и Нулевой круг.
— У тебя там чё, девушка, жена?
— Ага… — неопределенно ответил Степан и добавил: — И пацан. А еще дочка где-то…
— Папаша, — уважительно сказал Володька.
По земным годам Володька был значительно младше Степана. Скончался рано по глупости. Можно сказать, настоящей жизни так и не увидел. Но по местному времени был на четыре условных года старше недавно прибывшего поэта. Однако быстро признал авторитет Степана и никогда его не оспаривал. Может, потому что по натуре своей не был вожаком и привык подчиняться. Оно и верно. Наркоманов с сильной волей не бывает. Имеющие сильную волю, как правило, не становятся нарками.
В столовой они стали в хвост очереди. Людей было много, но двигались быстро. Подошли к раздаче, получили пайку. Шныренок, разливавший баланду, поглядывал на Степана с похабной полуулыбочкой. Поэт холодно игнорировал заигрывание.
— Я в чай вам положу лишний кусочек сахарку, — сказал пидорок поддельно высоким голоском.
— Сахар дай отдельно, — сказал Степан. — Я столовский чай не пью.
— Как угодно.
— Щипцами! — гаркнул Степан, видя, что малый намеревается схватить сахар пальцами сомнительной чистоты.
Малый смешно подскочил от неожиданности. Володька аж рассмеялся.
— Суров ты, батя, — сказал он Степану, потом повернулся к затравленному шныренку: — А я пью. Давай чай. И заварки не жалей.
Они причалили (не в коем случае нельзя говорить сели, садится только пидор на «шнягу»[4], честный поселОк всегда и везде чалится) с подносами к общему дубку, заняли свои законные места, на которые никто не смел посягнуть. Занимать чужое место — это нарушение Закона. Иногда так делают, чтобы оскорбить и вызвать на поединок. Но обычно в поселении каждому известно свое место.
Володька ел торопливо и неряшливо. Степан брезгливо выбирал. Выуживал из баланды, подцепив черенком ложки, подозрительную хреновинку. На всякий случай выбрасывал, не зная — жареный это лук или таракан. Вот, кстати, поразительно живучие твари, удивительная приспособляемость, говорят, обитают во всех мирах.
— Вот вы все говорите: надо меняться, меняться, мол, надо, — прошамкал Володька сквозь набитый рот, — Я согласен. Но что значит — измениться?
— Измениться, дорогой мой кент, значит, стать другим, отличным от прежнего себя… — изрек Степан избитую истину.
— А на хрена? Ты еще скажи — перестроиться…
— Можно и перестроиться.
— На кой?
— Чтобы стать другим. — Степан был образцом терпения.
— Ну в чем разница-то? — Володька был не менее стойким. — В чем суть изменения?
— «А ссуть оне в унитаз».
— Ага, на шуточки перешел. Все вы так. Объяснить толком не можете, а в учителя лезете… Да знаю я все это… Да, Господи… эволюция, вертикальный прогресс! До шняги это мне все. Я нирваны хочу!
— «… Уйти, забыться, видеть сны…»
— Во-во.
— Не получится. Это я насчет снов.
— Почему?
— Потому что вы неправильно понимаете слово нирвана. Что такое нирвана, ты знаешь?
— Нирвана — это вечный кайф.
— Как раз наоборот. Нирвана — в переводе с санскрита означает — ничто, небытие. То есть выпадение из круга сансары, из круга воплощений и обретение покоя в небытии. В этом, кстати, буддизм радикально отличается от христианских идеалов. Цель христианства — рай. Цель буддизма — избавление от страданий и полное небытие. То есть буддист страстно желает того, чего европеец до обморока боится.
