они вдвоем что-то ломали. Марго начинала пялиться на него, взглядом уговаривая взять вину на себя: ты же мальчик, ты старший брат, ты должен…
– Не надо так смотреть, – пробормотал Дидро.
– Мишель, – сказала Марго, – это действительно он.
Дидро поднялся, ощущая неуверенность в движениях. Его заносило, он не мог отделить себя здесь, в комнате, от себя здесь, в пещере, но нужно было сделать всего два шага, и он их сделал, сумев не упасть, хотя нога налетела на камень, и он споткнулся на ровном месте. Дидро склонился над сестрой, она смотрела на него снизу вверх, и его поразило ее спокойствие.
– Ты не можешь знать этого… этих…
Марго подняла правую руку и коснулась указательным пальцем его щеки. Как когда-то. Давно. И не здесь. Он твердо знал, что не здесь, хотя и помнил, как в детстве сестра прикасалась к его щеке, когда хотела чего-то добиться: нежно, осторожно, но в то же время властно. Это было, но он знал, что Марго никогда так не делала – если хотела чего-то, то брала его за руку.
– Помолчи, Марго, – произнес Дорнье, а Мельяр что-то пробурчал под нос. – Он начал вспоминать, не мешай. Он должен сам сложить пазл.
– Сам, – пробормотал Дидро, все глубже погружаясь то ли в глаза Марго, то ли в себя, того, каким он был и каким не был. Ему показалось – это было неприятное ощущение, хотя и быстро прошедшее, – будто он одновременно жив и мертв, здесь и там, тогда и теперь. Мелькнуло воспоминание о когда-то где-то прочитанном – то ли в журнале, то ли в газете. «Кошка Шредингера существует одновременно во всех своих состояниях, она и жива, и мертва, и это физическая реальность, а не ожидание увидеть ее живой или мертвой. Это называется суперпозицией».
– Кошка Шредингера? – Дидро произнес эти слова вслух, хотя они не имели отношения ни к чему, происходившему в этой комнате и в этой пещере.
– Вот! – воскликнул Мельяр, и голос его будто толкнул Дидро в спину, он еще ниже наклонился к Марго и еще глубже заглянул в темную воронку ее взгляда. – Вот! Вы слышали? Дальше, Дидро, дальше, вы на верном пути!
Дидро наклонился слишком сильно и упал перед Марго на колени, но ощущение было таким, будто он поднялся и отступил на шаг.
– Иисус… – бормотал за его спиной Мельяр. – Это точка бифуркации. То есть, одна из множества, но самая важная для человечества. Иисус – как кошка Шредингера, да. Состояние суперпозиции. Добро и зло всегда существовали в суперпозиции, как иначе?
Дидро заставил себя подняться и упасть в кресло, но не мог покинуть пещеру, и не потому, что там был труп и там был живой Дорнье… то есть Понсель… Заныло в затылке. Поднялось давление – признаки были ему знакомы, но он почему-то не был уверен, что болит именно его затылок и именно сейчас.
– Выбор между добром и злом – фундаментальный закон мироздания, а физики – подавно, – растягивая звуки, продолжал Мельяр.
– Нравственный, – поправил Дидро. Добро и зло. Выбор. Нравственный выбор, доверенный Богом человеку.
– Нравственным этот закон стал, потому что в те времена человек не имел представления не только о физике мироздания, но даже о том, что все состоит из атомов.
Звуки рождались в голове Дидро, но быстро умирали, рассеивались, не удерживались в сознании. Он смертельно устал от этого морока, и усталость сделала то, чего не смогло сделать сознание: морок отступил, и пещера, которую он только что видел так же ясно, как обои на стене комнаты, растворилась, как растворяется мир в тумане. Память осталась, куда ж ей было деться, но стала именно памятью, а не реальностью, какой была еще минуту назад.
– Я устал, – сказал Дидро.
– Да-да, – немедленно согласился Мельяр, прервав какую-то длинную фразу. – Все мы устали. Но главное произошло, так что можно расслабиться. Боюсь, впрочем, что ненадолго.
– Кофе остыл, и пить его невозможно. Я приготовлю тосты, – сказала Марго и, не глядя на брата, встала и пошла из комнаты.
– Когда электрон выбирает один результат взаимодействия из множества возможных, это чисто физический выбор реальности, верно? – бормотал Мельяр, неизвестно к кому обращаясь. – Нравственность тут ни при чем. А между тем именно это есть первичный, не замутненный привходящими идеями, онтологический выбор…
– Ах, оставьте! – дернул плечом Дорнье. – Редукционизм, доведенный до абсурда, вот что это! Ну, полетит электрон влево или вправо. И что? Вправо – это добро, это хорошо, а влево – дурно? А если под углом в тридцать два градуса? Тогда как? Частично хорошо, а частично плохо?
– Частично хорошо, частично плохо, – повторил Мельяр. – В том-то и дело. Помните… Впрочем, может, и не помните. Ваши коллеги драли глотки, обсуждая, где заканчивается квантовый мир и начинается классический. Два атома – это, конечно, мир квантовых законов. Десять или сто пятьдесят – тоже. А десять миллиардов? Сколько нужно атомов собрать вместе, чтобы система стала вести себя не как квантовый объект, а как классический? Когда камень становится камнем, а не набором атомов?
– Не разводите демагогию, – отрезал Дорнье. – Господин дивизионный комиссар и без ваших рассуждений не может вспомнить, на каком он свете.
– Без этих рассуждений, господин дивизионный комиссар, – Мельяр обращался к Дидро, но это никак не отражалось ни на его мимике, ни на движениях, – вы вспомните только то, что уже вспомнили. Может, вытащите из памяти забытые детали. Скажем, как поспорили в тот первый вечер на плато с доктором Леру. Он утверждал, что яркая звезда над западным горизонтом – Венера, а вы были уверены, что Юпитер.
Дидро вспомнил. Да, поспорили, и довольно яростно – видимо, обоим нужно было выплеснуть накопившуюся за день внутреннюю энергию. Он давно об этом эпизоде забыл, а сейчас будто оказался на плато, метрах в ста от входа в пещеру. Небо после заката еще не потеряло своих цветов – от пылающего оранжевого над горами до густо фиолетового в вышине, – и между небом и землей сверкала ослепительно белая жемчужина. Венера, конечно.
– Венера, конечно, – сказал Дидро.
– Да? – Мельяр широко раскрыл глаза, уставился на комиссара и даже наклонился к нему, заглядывая в лицо. – Венера, говорите? Точно?
– Точ… – начал
