как бы призрачными, и только хромированные части остро поблескивают на солнце, слепя глаза; когда вылитая на тротуар газировка мигом испаряется, мокрое пятно светлеет и тут же высыхает; когда прогретые, прокаленные камни домов обдают тебя горячим воздухом, как мартен, и ты с закрытыми глазами можешь определить, идешь ли мимо стены, пышущей жаром, или мимо подворотни, откуда все-таки тянет едва уловимым холодком, слабым током свежего воздуха.
Итак, я шла по улице Горького, миновала уже магазин с массивным, прямо-таки церковным порталом на углу спокойной улицы Огарева и готовилась перейти перекресток по направлению к Центральному телеграфу, как вдруг...
Но сначала небольшое пояснение. Как известно, большой город кишит духами, всякими-разными, но главным образом добрыми духами, друзьями и покровителями людей. Они наделены юмором, веселым, шаловливым нравом, порой озоруют: красивую высокую девушку, которой всегда нравились красивые высокие брюнеты эффектного вида, заставляют без памяти влюбиться в щупленького рыжеватого недоросточка, да еще заику; или отправляют вагон соли с накладной, выписанной на вагон сахара; или насылают некое затмение на строителей, и те начинают крыть дог крышей после седьмого этажа - вместо двенадцатого, предусмотренного проектом (бывает и наоборот - после двенадцатого вместо седьмого, представляете?). Но чаще помогают людям, радуют их мелкими подарками, маленькими дружескими услугами. А подчас и крупными, как вы увидите.
Однако далеко не всем известно, что, когда очень жарко, некоторые из этих духов, независимо от их воли, становятся видимыми, под действием тепловых лучей неожиданно материализуются. Явление это, сравнительно редкое, описано, но по-настоящему не объяснено ни учеными из человеческого мира, ни образованными духами, которые издают научные труды и защищают диссертации. Есть предположение, что это явление резкого сгущения субстракции и внезапного зрительного проявления образа связано с эффектом Мартынова - Тесслера, открытым в конце XIX века, формула которого в упрощенном виде может быть представлена таким образом:
где а - численность всей изучаемой совокупности.
Характерно, что именно в такие очень жаркие дни видели духов Эрнст Теодор Амадей Гофман, Ганс Христиан Андерсен и наш Николай Васильевич Гоголь.
Здание Центрального телеграфа, серое, тяжелокаменное, ребристое, хотя и отражало солнце своими лелкозастеклен- ными переплетчатыми окнами, но казалось, как всегда, мрачноватым, похожим на крепость. В нем было что-то суровое, несговорчивое, что-то отрывистое и резкое, подобно фамилии архитектора, высеченной на одном из его каменных боков, которая звучала как ворчание - Рерберг. Прямо напротив меня, через дорогу, стояла, возвышаясь над крыльями здания, центральная башня, граненая, словно дешевый толстостенный стакан, с хорошо знакомым москвичам глобусом на фасаде, утопленным в камень, и с ажуром массивной решетки на самом верху башни, на фоне неба. Я, собираясь перейти на ту сторону, оглядела башню снизу вверх довольно рассёяйным, небрежным взглядом и, дойдя доверху... Дойдя доверху, не поверила глазам своим. Вгляделась еще и еще раз. Там, на решетке, между двух заостренных каменных выступов сидел очень худой человек в спортивном ярко-красном трико, заложив ногу за ногу, выпятив острое колено, и причесывался. Человек был немолод, кажется, лысоват. Весь состоял из острых углов - острыми были не только колени, но и плечи, отставленные локти (он, очевидно, держал маленькое зеркало и смотрелся в него).
Мне стало ясно, что передо мной один из духов города, что я вижу духа, чья газообразная плоть сгустилась, уплотнилась под действием жары и сделалась видимой, доступной для глаз человека, о чем сам дух, очевидно, не имеет понятия.
Красная остроугольная фигурка, вся как будто проволочная, отчетливо выделялась на светлом небе. Рука двигалась, точно проводя прямую линию пробора, подправляя ее.
Гость из мира духов? На Центральном телеграфе? Неужели правда? Кругом все было такое буднично знакомое, я знала, кажется, наперечет все дома и вывески на этом отрезке улицы Горького. Привычно спешило вниз под уклон тесное стадо машин, показывая черные и серо-голубые спины,- вдалеке, на здании Исторического музея, лежал кусок солнца, деля его на две половины: нижнюю - теневую, густо и темно окрашенную, и верхнюю - ярко-рыжую, солнечную, веселую, как свежеочищенная крепкая морковка,- за музеем чуть проглядывала узорная пестрота Василия Блаженного, было много просторного неба. На той стороне улицы Горького сквозь круглые плотные кроны деревьев пробивались контуры букв «Парикма...», и каменные массы, однотипные, однотонные, кофейно-песочные, затянутые дымкой нагретого дрожащего воздуха, казалось, таяли и плавились от жара.
Но если дух, пускай невольно, стал видимым, то отчего же вижу его я одна? Отчего не видит никто другой? Или прохожие не смотрят вверх? Но нет, вот девушка с высокой прической и открытым нежным затылком, заслонившись ладонью, вытянув гибкую шею, следит за самолетом, разглядывает из-под руки тонкую раздерганную ватку облаков на голубоватом фаянсе неба. Поворачивает голову в сторону Центрального телеграфа - и равнодушно переводит взгляд дальше.
В этот момент красный человек кончил причесываться, спрятал куда-то принадлежности, полоснув по стене противоположного дома зайчиком от зеркала, зевнул, небрежно почесал ногой у себя за ухом, потом где-то около лопатки. Перегнулся через парапет - и увидел меня, мое поднятое кверху лицо. Духи - народ сметливый, быстрый. Он мигом сообразил, что стал видимым, что я за ним наблюдаю. Вытянулся во весь рост, ноги его заплелись одна вокруг другой, как-то свились жгутом, руки, поднятые над головой, тоже перекрутились, перепутались, весь он стал похож на штопор, завертелся вокруг своей оси так быстро, что превратился в какой-то красный вихрь,- и исчез совсем, пропал из глаз. Только золотая пыль, подсвеченная лучами солнца, еще некоторое время вертелась столбом на этом месте, медленно оседая. Потом пропала и она...
Я шла дальше по улице Горького, стараясь успокоиться, собраться с мыслями. Кабины телефонов-автоматов. Узкая щель переулка. Булочная: за стеклом кладка коричневых, сурово-мужественных сухарей и пирамидка нежно-белых, женственных в своем изгибе сушек. Похоже, что это хлебные Отелло и Дездемона. Надо успокоиться. В таком возбужденном состоянии все равно нельзя... Чистка обуви. Театр Ермоловой с его бородатыми атлантами, добросовестно поддерживающими хилый карнизик. Куда же девался красный человек? Все произошло так быстро. Опять стал невидимым? Как будто мелькнул и пропал узкий язык огня, сбитый ветром. Автоматы с газировкой. Справочный киоск. Черт, даже никому нельзя рассказать. Не хотела бы я, чтобы такой факт фигурировал, скажем, на профсоюзном собрании или на летучке у нас в редакции. Никто не поверит, будут смеяться и...
- Надо смотреть, гражданочка,- сердито сказал толстяк с портфелем, разморенный жарой, на которого я с размаху натолкнулась возле «Национала».- Рекомендуется смотреть глазами, да, да! Вы на улице, между прочим, а не у себя
