Я укусил язык, Тощан укусил, грамотей не знаю, а у Хвоста и так язык подприкушен, чуть шепелявит.
— Точно ведьму, — подтвердил Хвост. — Не вру ни разу.
— Как это ведьму? — спросил я. — Настоящую что ли?
Матушка вздохнула, вытащила из печи горящую головню и ходила теперь по избе, совала головню в каждый угол, дымила и сыпала из кармана соль, хотя и так соли уже на полу достаточно скрипело.
— Самую что ни на есть, — заверил Хвост. — Непременную.
— Откуда знаешь? — спросил я.
— А что знать-то, папка ходил уже, смотрел. Ведьма. В каждом глазе по благодати. Все, точно.
Из-за печи показался грамотей. Сегодня он выглядел не лучше, чем обычно, только глаза краснели сильнее.
— И что староста теперь делать хочет? — спросил я.
— Что делать, что делать, ясно, что делать, — Хвост пожал плечами. — Староста давно дите хотел, а тут ему такое удружение. Вот староста и воет. Сидит, да воет. Да старостиху свою бьет, лупит ее, коросту, за то что рОдила!
Матушка вернулась к нам, оттянула Хвосту воротник и засыпала ему еще горсть соли, и подзатыльник ему вкатила.
Ну и мне тоже за шиворот соли.
— Ведьму-то жечь надо, пока не поздно, — сказал Хвост. — А то как начнется… Сам знаешь. Волки по всей округе проснулись, сбежались, сидят по опушкам. Теперь из дому даже выйти опасно, не то что в Кологрив. А у Захарихи три бочонка с брагой лопнули, вот она орала!
Грамотей взял костыль, подошел к столу, сел и тоже стал пить чай со зверобоем.
— Мужики уже собираются, — сказал Хвост и подмигнул.
— Что же они собираются-то?
— Так говорю тебе — жечь хотят. Ладно, пока маленькая, а как подрастет чуть? Житья не станет. В болотах и так одна есть, все мутит и мутит. А если две ведьмы будет? Опять с места уходить придется. Двадцати лет не прожили — и снова уходить, все бросать, соль бросать. Говорят, почти везде соляные колодцы заросли, рассол не течет, у нас только, да в Забоеве и осталось. Не, мужики уходить не хотят, мужики жечь хотят.
А я не знал, что сказать. У меня еще после ночи в голове какая-то темнота пошевеливалась. Мужики жечь хотят. А у Тощана угорь в легких.
— Столяр уже лестницу собирает, топором стучит.
— Зачем лестницу? — не понял я. — Куда лезть?
— Как это зачем? Ведьму жечь. На лестнице, как полагается. Можно еще в бочке говорят, но на лестнице виднее. А в бочке она как в кошку перекинется, так и лови потом.
— А староста что? Он что, дочку свою так и отдаст жечь?
— Сам виноват, — сказал Хвост. — Зачем он летом дьявола на берегу поставил?
— Какого дьявола? — не понял я.
— Какого-какого, глиняного. С усами.
— Так это сом ведь был! — удивился я. — Он сома хотел…
— Это он нам сказал, что сом, — перебил Хвост. — А мужики говорят, что дьявол. Вот староста идола поставил — и наказало его тут же…
В дверь постучали. Хвост замолчал и нахмурился, а матушка открывать пошла. Оказалось, что староста Николай с трясущимися пальцами.
Матушка была неприветлива, сразу спросила, зачем приперся.
Николай огляделся, увидел всех, увидел грамотея и сразу к нему устремился. Хвост на всякий случай отодвинулся.
Староста встал перед грамотеем и принялся рассказывать, глядя отчего-то в потолок.
Что да, так оно все и приключилось, жена его ночью разрешилась, хотя радовались они рано и зря. Родилась девочка, и да, да, да, ведьма. Ведьма, будь все проклято, ведьма. Едва глазки открыла, так сразу и увидели они, и сразу голову шарфом ей обмотали, чтобы не смотрела. Ничего, потихоньку лежит. А волки орут, вокруг дома тропки протоптали, только свет отогнал. И мужики уже приходили с утра, злые все и с кольями, говорят, топи девчонку. Нагрей в ведре водички и топи, пока спит, чего уж. А если сам не хочешь топить, то мы поможем, только уже топить не станем, а станем жечь. Дали времени до полудня, а потом уже по-настоящему придут, лестницу уже приготовили.
Мы тоже слушали. А староста Николай поглядел на грамотея с надеждой.
Грамотей спросил, что же он сделать-то может? Староста тут же сказал, что. Отписать девчонку-то. Он, староста Николай, слышал, один другой грамотей смог ведьму отписать.
Грамотей сказал, что это неправда. Суеверия. Ведьму не отписать, как самоубийцу не отзвонить. А если бы это и было возможно хотя бы примерно, то для такого отписывания понадобился бы роман.
Староста Николай заплакал и стал приговаривать, вытирая сопли:
— Почему так, а? Почему ведьма? Почему именно у меня, а?
Матушка кинулась к нему и осыпала солью так щедро, что Николай еще и закашлялся. А матушка сунулась в печь и еще одну головню вытянула, чтобы совсем уж все вокруг обдымить. У меня уже от дыма глаза слезились, лучше бы солью еще посыпала.
— Пойдем, а? — попросил староста грамотея. — Пойдем? Может, это… напишешь что? Может, все-таки получится?
Грамотей тогда руки свои выложил на стол. Николай отвернулся. Потому что пальцы у грамотея не очень хорошо срослись, кое — как срослись, в разные стороны.
Староста всхлипнул.
— Ты же сам мужиков послал ему руки ломать, — напомнил я. — Они же за мостом его подкараулили, искалечили человека. Как он теперь напишет-то?
— Они ее сожгут, — сказал староста.
Грамотей отвернулся и стал смотреть в окно. Хвост изо всех сил пил чай.
Тогда староста встал на колени.
Матушка стала ругаться уже сильно, а грамотей вдруг согласился. Я не знаю, отчего, но грамотей согласился.
Пройдет время, и я пойму, почему. Тогда я был удивлен, а Хвост поперхнулся чаем. А грамотей сказал, что попробует. Он сказал, что ничего не получится, в этом он уверен наверняка, но попробует.
И пошел.
К тому времени грамотей ходил уже совсем плохо. Ему не очень помогали костыли, он еще добирался до уборной и обратно, но долго удерживаться в вертикальном состоянии у него не получалось, в избе по большей части он или сидел за столом, или лежал в своем закуте под дерюгой.
Но, как оказалось, староста это все предусмотрел, на улице нас ожидали санки с шубой, грамотей в эти санки сел, а староста его тут же поволок, забыв про всякое свое начальство.
Я шагал за ними, нес костыль. Неприятно было шагать, возле каждого дома стояли мужики, мрачно смотрели, и каждый во всеоружии. В основном, топоры и вилы. Матушка, кстати, меня пускать не хотела, но я не послушался.
У старосты я бывал редко, не ходил, чтобы не завидовать, потому что жил староста чисто и богато, у него не только печь была выбелена, но и стены, а кое-где и узор красный по побелке пустили, лабиринтами да квадратами. И не светец, а свечи. И не кадка, а ведро железное.
