— Вот я на такого и нарвался. Он тоже могилы подписывал, только не по человечески, а как придется. Людям говорит, что там написано «Аскольд Сапрыкин», а сам просто букв накидает, вот вроде как «Кваомджгм Вурадидш». Я его и уличил. А у него, графомана того, друзья были, такие же графоманы. Помню, хорошо меня тогда обломали…
Он поморщился и хрустнул шеей. Разговорился грамотей, к чему бы?
— Сказали, если еще на их территорию сунусь — и вовсе убьют. Вот и пришлось к вам на север подаваться. Хотелось еще немного пожить. Думал, пока буду переписывать погоду, будут кормить. А погода сам знаешь как, сегодня дождь, завтра солнце… Думал, проскочу… Но не повезло. Хотя с другой стороны, зиму продержался. Так что я был прав отчасти.
Пришла матушка, грамотей замолчал и убрался в запечье. Проснулся Тощан, сначала кашлял, потом будил грамотея, требовал про выхухоль Виолетту, грамотей рассказывал про Виолетту.
Спал я в ту ночь беспокойно. По крыше тянула метель, подвывала в щели. Мне казалось, что это волки, хотя волков зимой не бывает, зимой они в норах. Я закутывался в тулуп и прижимался к трубе. В зиме мало хорошего, пожалуй, единственное, что мне в ней нравится, это вечера у трубы. Ты знаешь, что за стеной стужа, мороз и ветер и тьма, а дома хорошо, тепло и можно дождаться, пока все уснут, спуститься с печи, достать чугунок и объесть спекшуюся по краям кашу. Летом комары и мать не томит кашу в печи, а просто заваривает крутым кипятком, в такой каше корочек не образуется.
А еще зимой можно копать дороги. В Высольках всегда выпадает много снега, так что выбираться из дома трудно. Но можно прокопать тропы. Это интересно и время проходит быстрее, так что все копают. Тропы копают, а в гости не ходят, зимой все злые, никто друг друга видеть не хочет.
А можно плести корзины. У нас часто корзинными делами занимаются, летом заготавливают кору, зимой плетут. Лапти еще плетут, потом в Кологриве меняют. Но я не корзинщик, я солевар, и плести не люблю.
Ложки вырезать еще можно, или матрешки, или баклуши, или фляги. Бочки. А вообще зима долгое время, и если ее подгонять, она становится еще длиннее. Гораздо длиннее.
После того раза, ну, когда грамотей увидел, как я взял золотое перо, он на некоторое время перестал заниматься своими писчебумажными делами и проводил все время перед печкой. Он взял на себя обязанности истопника, и каждый день теперь топил печь, видимо, это не противоречило его грамотейским устоям. Сидел, смотрел на огонь, так что даже лицо от этого загорело.
Я все хотел его спросить про «А», но почему-то не спрашивал.
Зима тянулась, как всегда, долго и безнадежно скучно. Хвост не казался. У них, у Хвостовых, с валенками обстояли сложности, поэтому они ходили по очереди. В эту зиму до Хвоста очередь пока не доходила. Может, болел.
А в начале декабря грамотей очнулся от оцепенения и снова занялся своей писаниной. Но толком у него ничего не получалось, кажется. Он просиживал целые дни за столом, писал, писал в своих березовых тетрадках однако, потом, когда мы уже ложились спать, все написанное кидал в печку, я слышал, как трещала в ней береста.
Значит, точно не получалось.
В конце декабря, еще задолго до самой злой стужи, заболел Тощан.
Тощан болеет всегда, такой уж он уродился. В отца, отец, по рассказам матушки, тоже всегда болел. Вот и Тощан. Ошпаренная рассолом нога вроде поджила, гнить перестала и покрылось тоненькой гладкой кожей, в которую можно было смотреться почти как в воду. Тощан начал даже похаживать по избе и придумывать для грамотея разные каверзы, но только недолго это продлилось.
Вообще он всегда тяжело болеет, с кашлем и хрипом, стонет на печи по ночам, стучится затылком в стену. Только в этот раз все случилось совсем хуже.
Я проснулся оттого, что матушка кричала. Она спит на полатях в самом дальнем углу печи, за занавеской, а мы с Тощаном у трубы. Матушка всегда первая просыпается, и мимо Тощана спускается в избу, вот и тогда она полезла…
Полезла и громко так закричала.
Я проснулся, обполз трубу и увидел тоже.
Тощан сидел возле стены и весь рот у него был перемазан в крови, губы, подбородок, а на зубах кровь успела уже засохнуть и почернеть, отчего выглядело это страшно, понял, почему матушка кричала.
Я подумал, что Тощан кого-то ночью загрыз. Овурдалачился немного, спустился в избу, зарезал грамотея, вытянул из него кровь. Но грамотей показался из запечья живой.
А Тощан закашлялся, и изо рта у него выплеснулось красное, темный сгусток на длинной черной нитке. Сгусток застрял и пополз вниз по подбородку, Тощан кашлянул еще, и сгусток повис, раскачиваясь. Мать зажала рот ладонью, чтобы снова не закричать, а Тощан взялся за эту нитку и стал ее вытягивать из горла, и она тянулась и тянулась, пока не лопнула.
Тощан хихикнул, и у него снова пошла горлом кровь.
Матушка тут же уложила Тощана, напоила его травяным отваром, а на грудь положила мешочек с горячей солью. Тощан уснул, но через несколько часов снова закашлялся и снова с кровью.
И матушка решила звать лекаря.
Тропы еще не замело окончательно, и за лекарем можно было отправить в Кологрив. Волки спали и зимние путешествия особой опасностью не отличались, я предложил сходить в Кологрив самостоятельно, но матушка категорически воспротивилась. Пошла к старосте Николаю. Староста уговорил за мешок соли сына кузнеца. Самому же лекарю матушка посулила три мешка мелкомолотой соли первого сорта, если он явится в Высольки как можно скорее.
Стали ждать. До Кологрива было полтора дня пути. Тощан кашлял.
Грамотей топил печь и молчал. Его почти не было видно, свои упражнения он перенес со стола в свой запечный закут, откуда показывался только к обеду. Все же остальное время он проводил, покрывая берестяные тетрадки буквами и рассказами, которые сжигал вечером.
Тощан болел все сильнее. Кашлял, в сознание возвращался редко, обычно под вечер, и то только для того, чтобы поплакать. Ел много, но не впрок — сразу после еды его немедленно выворачивало. От этого он сделался еще тощее. Матушка сидела с ним рядом, меняла мешочки с горячей солью, обтирала лоб. Я не знал что делать. Старался дома бывать поменьше, спускался к реке, смотрел в лес. Хотел зайти и к Хвосту, но меня не пустили, и разговаривать не стали, наверное, думали, что я теперь тоже заразный.
Через четыре дня из Кологрива приехал лекарь.
С утра на небе собирались совершенно летние тучи, тяжелые и пузатые, таких не бывает зимой, темных и тяжелых, такие тучи, если они летом, всегда просыпаются градом. А зимой просто висят, сами по себе. Матушка отправила меня в самую рань встречать на берегу лекаря, вот и встречал.
