Матвей заинтересованно посмотрел на Петровича.
– Прочитаете что-нибудь?
– Тогда, когда я их писал, у нас была оттепель – эксперименты в литературе. И курить ещё не запретили, – Петрович мечтательно задрал голову, – дай бумагу.
Матвей протянул листок с единственной недописанной фразой Петровичу. Старый автор бесцеремонно взял перьевую руку Матвея. Нарисовал на листе горизонтальную линию. Полюбовался. Под ней нарисовал ещё одну. И ещё. После шестой остановился.
– Как–то так было.
Матвей смотрел на шесть линий.
– Цянь.
– Чего?
– Это триграмма Цянь.
– Наверное. За эти полоски меня из Главного отдела в Россию сослали.
– Вы не понимаете. Это китайская триграмма творчества, стремления к успеху, непреклонности в намерениях. Она из «Книги перемен», которую, – Матвея поднял глаза от листа на Петровича, – в земной жизни написал я.
– Ух ты! Неожиданно. Но приятно, что ты смог объяснить им мои каракули.
– Да уж.
Матвей вдруг понял, что именно Петрович – автор, написавший когда-то очень давно его судьбу. Он почувствовал к нему сыновью благодарность и решил спросить о сокровенном.
– Петрович. Кажется тогда, на первом задании, я дал маху. Я же не сдал ничего. Не успел написать. Думал уже всё – развоплотят. А ничего не случилось. Как будто всё нормально.
– Ребёнок-то родился. Ты здесь, передо мной. Отдел остался. Значит что-то да написал.
– Нет. Ни одной точки.
– Ну, может, Анаэль за тебя успела что-то вписать. Вообще это серьёзное нарушение – редактор, даже самый талантливый, не имеет право писать за автора.
– Она меня спасла, получается?
– И себя тоже. Ей, в случае провала, светил либо Челябинск, либо рабство у Павлина.
– Наверное.
– Всё, я курить. Ты со мной?
– Я не курю. Мне не нравится. Тем более у нас лифт отключили, придётся по лестнице идти.
– Ну, как хочешь.
Оставив Матвея одного в пустом огромном офисе наедине с угрызениями совести, Петрович ушёл.
***
Лифт, действительно, оказался отключен. Пришлось спускаться по лестнице на этаж, откуда можно было уехать. Таким этажом оказался отдел городов на букву «Ч»: Челябинск, Череповец, Чебоксары.
– Алёша! Ты совсем дурак? – услышал Петрович знакомый голос Марка. – Что ты тут написал?
– Нормально написал, – бубнил амбал, больше похожий на грузчика, чем на писателя.
– Что нормально? Что ты мальчишке после клинической смерти прописал?
– Времени не было. Не успевал.
– Господи! Какой же ты идиот! Сначала ты сдал сценарий только до девятнадцати лет. Ладно. Бывает. Кто-то тебе, дураку, подсказал, что можно на этом рубеже ему клинику устроить.
– Я так и сделал…
– Молодец! У тебя девятнадцать лет было, чтобы написать следующие одиннадцать и тихонечко подгрузить.
– Я ж написал.
– Что ты, скотина, написал? Что пациент вышел из комы и начал разговаривать на французском языке?
– А чего? Так многие делают.
– Делают. Только не для босяка из Челябы, когда у него мама продавщица в продуктовом, а папа алкоголик. Где он, по-твоему, мог французский услышать.
– Ну, не знаю. В школе?
– Серьёзно? Ты забыл, что он в школе по твоей милости немецкий прогуливал.
– А-а-а… – понял автор, – Сорян, перепутал. Я думал у него французский был.
– Из-за вас, придурков, у земляшек каждый год новые теории заговора появляются.
– Почему?
– Потому, что ничем, кроме чуда, такие метаморфозы объяснить не могут ни они, ни я.
– Понятно, – пробурчал амбал.
– Скройся!
Петрович, дождавшись, пока уйдёт угрюмый амбал, подошёл к Марку.
– Тогда, когда я был моложе, мы тоже ругались с редакторами…
– Здорóво, Петрович!
– Чего ты орёшь на него?
– А почему бы и нет? В московском офисе на меня, здесь – я. Круговорот ора во вселенной.
– Вечный двигатель какой-то получается.
– Не получается.
– Почему?
– Я не хочу, чтобы на меня орали.
– А чего ты хочешь?
– Гезарию, в Голливуд и курить.
– Ну, с этой ведьмой сам договаривайся. Голливуд от меня не зависит, а вот покурить – это ты угадал.
Возле дверей лифта стоял угрюмый амбал. Он покосился на Марка. Редактор-стажёр был весел и счастлив, как актёр, добросовестно отыгравший роль и возвращающийся
