домой после спектакля.
– Марк. Простите, я постараюсь исправиться.
– Да ради бога! Ты сам автор своей судьбы. У меня перерыв – я не хочу говорить о работе.
Приехал лифт. Двери, послушные только сотрудникам этажа, распахнулись.
– Вам куда нажать? – спросил амбал у Петровича.
– В прачечную.
– А, чистилище, – он нажал две кнопки. В холле автор вышел. Через закрывающуюся дверь Марк увидел, что сидевшая на ресепшене Гезария весело бросила в широкую спину амбала:
– Алёшенька! Не расстраивайся! Заходи вечерком – потанцуем.
– Угу.
Двери закрылись.
– Ну, похоже, с Гезарией у тебя пока мимо.
– Жаль. Говорят, если она влюбляется, начинает переть в творчестве.
– Это только если талант есть, – вспомнил что-то Петрович.
– Что?
– Что.
– Душный ты стал, Петрович! За что тебя бабы любили, не понимаю.
– Тогда, когда я был моложе я знаешь! Э-э-эх! Они мне присылают: «Мальчик, Тибет». Кто родители? Где школа? А они мне: «А я не знаю». И что?
– Что? – Марк слушал словесный бред с нескрываемым изумлением.
– А ни-че-го. Родился. Пусть, говорю, Ламой назовут. А они мне: «Какая Лама в Тибете! Это в Америке». А мне что – Америка, Альпы, Армения. Земля-то во-о-от такая крошечная, – Петрович соединил большой и указательный пальцы в щепотку, прищурившись, заглянул в неё.
– И что, назвали?
– Конечно, назвали! Ка-ли-гу-ла!
– При чём здесь Калигула?
– Вот и я им говорю – лучше давайте в Калуге художника поселим!
– Какого художника?
– Верно! Какого художника они запретили курить на лестнице? Я понимаю, на балконе – окурок кинул, крылья прожёг.
– Кому прожёг?
– Я? Адимусу.
– Блин, Петрович. Иногда мне кажется, что ты всегда накуренный.
– Пока нет. Когда я накуренный, я стихи пишу.
– Кому?
– Кому надо!
– А кому надо?
– А ни-ко-му… не надо читать мои стихи. Твои, кстати, тоже.
– Так я и не пишу.
– Вот и не пиши! Пусть Матвей пишет, раз он у нас влюблённый.
– В кого?
– Действительно! В кого ты такой непонятливый, Марк?
Наконец, лифт приехал. Двери распахнулись.
Марк и Петрович нашли мягкое местечко на куче светлых балахонов.
Петрович достал портсигар, наполненный разнокалиберными самокрутками. Открыл. Предложил Марку.
– А чем отличаются?
– В основном бумагой. Я их из принятых сценариев кручу. Черновики горчат и не радуют вкусом.
– А это не богохульство? Бумага-то, вроде как, Божественная. Подотчётная.
– Ты просто неопытный! Наказывают тех, кто попался, а не тех, кто нагрешил.
Марк выбрал самокрутку с наименьшим количеством букв.
Петрович взял первую попавшуюся.
Раскурили. Помолчали.
– Какой интересный вкус, – заметил Марк.
– Наверное, девочкин – у них тексты обычно ванильные.
– Я не думал, что написанное так влияет на вкус.
– Написанное здесь на всё влияет.
– Интересно, а какой вкус, если чистый лист скрутить.
– Не знаю. Ни разу не видел чистый лист в сданном сценарии.
– Странно, – Марк задумался, – а я, кажется, видел.
Петрович посерьёзнел.
– Где?
– Да это давно было. Когда с Матвеем ещё сидели. Его уже не вытащишь.
– Ты точно видел, что в производство отдали именно чистый лист?
– Кажется, да, а что?
– Не говори никому.
– Почему?
– Есть тут один ангел в ссылке, который с начала времён пытается протащить мысль, что людям не надо писать сценарии.
– Кто?
– Люцифер.
Над головой послышались хлопки крыльев. Люц плавно опустился перед Марком и Петровичем.
– Звали?
– Всё шутишь, – Петрович протянул гостю раскрытый портсигар.
– О! Что–то свеженькое? Я маньяков люблю.
– Не. Марк, вон, ванильную вытащил. Где-то есть инженер, которого жена из-за проститутки бросила и школьная учительница.
– Давай учительницу – она, на мой вкус, больше всего из них маньяка напоминает.
Люц выбрал самокрутку. Раскурил, скривился.
– О чём говорили? – Люц внимательно посмотрел в глаза Марка.
– Да так, обсуждали вкусы, – растерялся Марк.
– Мальчик редактором становится, –
