он. Он немного устал от этого справедливого, милосердного, утешающего, всепрощающего Бога; этого Бога, которого можно было бы достаточно почтить благопристойно заученным ритуалом. Но был ли он слишком поверхностным? Разве не подобает его товарищам, связанным этим мрачным, отчаянным жизненным предприятием, утешать себя приличным самогипнозом?
Нет, подумал он. Нет, это было не совсем прилично. Если они притворялись, что их Бог – это высшая вещь, которую можно познать, тогда они должны были принести ему в поклонение высшие возможные силы ума. У него была странная тоска по Богу, менее лениво задуманному: Богу, возможно, суровому, ужасному, повелителю непостижимых принципов. И все же было ли желательно поколебать веру его прихожан в их традиционную божественность? Он думал о них, таких дружелюбных, забавных, энергичных и великодушных, но совершенно не подготовленных к абстрактным мыслям на любую тему. Его собственные странные предположения о божестве только шокировали бы и ужаснули их. И, в конце концов, разве не именно их простота делала их привлекательными? Великие законы истины вершили бы свои судьбы без его помощи! Даже если эти приятные создания искренне не верили в ритуалы, которые они так вежливо соблюдали (он знал, что они не верили, потому что ВЕРА – это интеллектуальный процесс необычайного диапазона и глубины), разве не было общественно полезным, чтобы они притворялись, что делают это?
И все же с еще одним болезненным колебанием ума было ли необходимо, чтобы Истине поклонялись с помощью таких удивительно прозрачных формализмов, мистификаций и притворства? Увы, казалось, что это была старая-престарая борьба, которая должна была вестись снова и снова из поколения в поколение. Пророков дважды побивали камнями: сначала в гневе, а затем, после их смерти, красивой плитой на кладбище. Но слова, произнесенные искренне (подумал он), никогда не оставляют без ответа. Хотя он видел своих товарищей, скованных тяжелой цепью невежества, глупости, страсти и слабости, все же он угадывал в жизни какой-то непостижимый принцип чести и справедливости; какую-то неуловимую сущность добродетели, слишком интимную, чтобы понять; какое-то неуклюжее стремление к порядочности, какое-то смелое благородство духа, какую-то веселую верность Красоте. Он не мог понять, как в мире, столь очевидно огромном и неотесанном, что не поддается исчислению, они могли найти такое удовлетворительное, аккуратное, предполагаемое, запланированное поклонение. Но, возможно, поскольку вся Красота была такой ошеломляющей, было лучше, чтобы они лелеяли ее в небольших формальных минимумах. Возможно, во всем этом была какая-то прелестная символика, которую он не понимал.
Мягкий свет уже поднимался в воздух, смешанная ткань теней лежала вдоль долины. В волшебной ясности вечернего света он вдруг почувствовал (как это часто бывает, по необъяснимому планетарному инстинкту), что появилась новая луна. Обернувшись, он увидел ее, изящно плывущую серебряную полосу, а неподалеку – раннюю звезду. Он не нашел в молитвеннике никакого вероучения, которое объясняло бы звезды. Здесь, на дне небесного океана, мы смотрим наверх и видим их в густых крапинках, возможно, просто ракушки на киле какого-нибудь большого космического корабля. Он вспомнил, как дома было какое-то горящее мерцание, которое проглядывало сквозь сетку кизилового дерева. Когда он двигался по крыльцу, оно, казалось, порхало туда-сюда, появляясь и исчезая. Он часто сомневался, был ли это светлячок в нескольких ярдах от него или звезда по ту сторону Времени. Возможно, Правда была именно такой.
За его спиной послышался легкий шорох, и появилась мисс Эрдель.
– Привет! – Сказала она. – Мне было интересно, где ты. Это так ты проводишь свои дни в полном одиночестве?
Звезды, верования, космологии быстро отступили в отдаленную перспективу и должны были измениться сами по себе. Правда, в последнее время Гиссинг несколько избегал ее, опасаясь ее очарования. Он не хотел, чтобы что-то еще мешало его поискам того, что он еще не нашел. Отложить женскую проблему до последнего – такова была его теория: не потому, что она неразрешима, а потому, что решение может оказаться менее интересным, чем сама проблема. Но рядом с ней она была неотразима. В ее глазах появился пугливый блеск.
– Отличная новость! – Воскликнула она. – Я уговорила папу взять нас всех на пару дней в Атлантик-Сити.
– Замечательно! – Воскликнул Гиссинг. – Знаешь, я никогда не был на берегу моря.
– Не волнуйся, – ответила она. – Я не позволю тебе увидеть большую часть океана. Мы пойдем в Треймор и проведем все время, танцуя в гриль-баре "Подводная лодка".
– Но я должен вернуться к воскресной службе, – сказал он.
– Мы собираемся уехать первым делом утром. Мы поедем в машине, и я поведу. Ты сядешь со мной на переднее сиденье?
– Конечно! – Галантно ответил Гиссинг.
– Тогда пошли, а то опоздаешь на ужин. Давай наперегонки до дома!
И она исчезла, как вспышка.
Но, несмотря на угрозу мисс Эрдель, в Атлантик-Сити они оба впали в какое-то мечтательное состояние. Похожее на вино покалывание этого соленого воздуха было тихим наркотиком. Очевидно, неиссякаемый солнечный свет был обострен слабым укусом наступающей осени. Гиссинг вдруг вспомнил, что прошла целая вечность с тех пор, как он просто позволил своему разуму расслабиться и позволил жизни течь без исследования. Мистер и миссис Эрдель занимал номер-люкс высоко в террасной массе огромного отеля; они завернулись в покрывала и грелись на собственном балконе. Гиссинг и дочь были предоставлены своим собственным развлечениям. Они купались в теплом сентябрьском прибое; они прогуливались по Дощатому настилу за старым фонарем, где зеленое мерцание воды бежит под променадом. Они сидели на палубе отеля, вернее, сидела мисс Эрдель, в то время как Гиссинг, вежливо внимательный, склонился над ее креслом. Он простоял так несколько часов, очевидно, преданно болтая, но на самом деле он был наполовину во сне. Плавное течение маленьких перекатывающихся волн чуть ниже действовало гипнотически-успокаивающе. Но все его мысли ограничивала великолепная полированная синева морского горизонта. Даже когда мисс Эрдель лукаво смотрела на него, а он был занят веселой беседой, он чувствовал эту широкую полосу идеального цвета, монотонную, успокаивающую, волнующую. Впервые он осознал великую роль мира. Его мысли вернулись к тому разделу молитвенника, который всегда трогал его больше всего: “Формы молитвы, которые следует использовать в море”. В них он нашел нотку искреннего ужаса и смирения. И теперь он впервые смотрел на море в этой обстановке заметной иронии. Открытое ослепительное сияние безмятежных стихий, послушных лишь какому-то космическому исчислению, лежало безмятежным занавесом, на фоне которого причудливая яркость Набережной казалась еще более забавной. Прозрачная кромка моря, уходящая в пространство, вызывала у него болезненное любопытство. Вот, наконец, то, что ему было нужно. Гордые воды омыли его душу. Здесь действительно начиналась синева.
Он посмотрел на мисс Эрдель,
