Мировой судья наклонился к нему.
– Расскажите мне, Титус, – расскажите о вашем доме. Вы говорили, что отец ваш скончался. А как насчет матери?
– Она была женщиной.
Этот ответ вызвал в зале гогот.
– Тишина, – рявкнул Секретарь суда.
– Я не хотел бы думать, что вы являете неуважение к Суду, – сказал Мировой судья, – но если дело пойдет так и дальше, мне придется передать вас господину Акрлисту. Ваша мать жива?
– Да, Ваша милость, – ответил Титус, – если не умерла.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Очень давно.
– Были ль вы счастливы с ней? Вы говорили, что убежали из дому.
– Я хотел бы снова встретиться с ней, – сказал Титус. – Мы виделись очень редко, она была слишком огромна для меня. Но убежал я не от нее.
– А от чего же вы убежали?
– От моего долга.
– Вашего долга?
– Да, Ваша милость.
– Долга какого рода?
– Моего наследственного долга. Я уже говорил. Я – последний в Роду. Я предал мое первородство. Предал мой дом. Я бежал из Горменгаста как крыса. Бог да смилуется надо мной… Чего вы хотите от меня? Мне все это до смерти надоело! Надоела слежка. Кому я причинил вред – кроме себя самого? У меня не в порядке документы, верно? Но также и ум, и сердце. Кончится тем, что я сам начну за кем-нибудь следить!
Титус, вцепившись руками в края барьера, взглянул Судье прямо в лицо.
– Почему, Ваша милость, меня посадили в тюрьму, как преступника? – прошептал он. – Меня! Семьдесят седьмого Графа, наследника Рода.
– Горменгаст, – промурлыкал Мировой судья. – Расскажите о нем побольше, мой мальчик.
– Что я могу рассказать? Он простирается во все стороны. Ему не видно конца. И все же, теперь мне кажется, что и у него есть границы. Солнце и луна освещают его стены так же, как в этой стране. Там водятся крысы, и бабочки, – и цапли. Трезвонят колокола. Там есть леса, и озера, и множество людей.
– Какого рода людей, милый мальчик?
– У каждого из них по две ноги, Ваша милость, – когда они поют, то раскрывают рты, а когда плачут, вода течет из их глаз. Простите, Ваша милость, я вовсе не намеревался острить. Но что я могу сказать? Я в чужом городе, в чужой стране, отпустите меня. Тюрьмы я больше не вынесу… Горменгаст тоже своего рода тюрьма. Место ритуала. Но я вдруг сказал ему «прощай».
– Да, мой мальчик. Продолжайте.
– Произошло наводнение, Ваша милость. Великое наводнение. Такое, что замок, казалось, поплыл. А когда наконец засветило солнце, весь он сочился водой и сверкал… У меня была лошадь, Ваша милость… я ударил ее каблуками в бока и поскакал себе на погибель. Я хотел узнать, понимаете?
– Что вы хотели узнать, мой юный друг?
– Я хотел узнать, – сказал Титус, – существует ли хоть какое-то другое место.
– Хоть какое-то другое место?..
– Да.
– Писали ли вы вашей матери?
– Писал. Но письма всякий раз возвращались ко мне. Адрес неизвестен.
– И что это был за адрес?
– Я знаю только один.
– Странно, что вам возвращали письма.
– Почему? – спросил Титус.
– Потому что имя ваше выглядит невероятным. Как это там?
– Но таково мое имя, – сказал Титус.
– Что, Титус Гроан, семьдесят седьмой властитель?
– Почему же нет?
– Потому что оно неправдоподобно. Титулы подобного рода принадлежат к другим столетиям. Скажите, вам снятся ночами сны? Бывают у вас провалы в памяти? Вы, случаем, не поэт? Или все это, на самом-то деле, затейливая шутка?
– Шутка? О господи! – воскликнул Титус.
И столько страсти прозвучало в его выкрике, что зал примолк. То не был голос обманщика. То был голос человека, убежденного в своей правоте – в правоте своих мыслей.
Мордлюк смотрел на юношу и не мог взять в толк, какая сила ни с того, ни с сего неодолимо повлекла его, Мордлюка, в Суд. Чем уж так интересны ему обстоятельства этого молодого бродяги? С самого начала он ни на минуту не заподозрил, что мальчик безумен, хоть в зале Суда и имелись люди, считавшие Титуса законченным сумасбродом и пришедшие сюда лишь для того, чтобы удовлетворить свое нездоровое любопытство.
Нет; Мордлюк явился в Суд потому, – хоть он никогда бы этого не признал, – что стал принимать близко к сердцу участь и будущее загадочного молодого человека, которого нашел наполовину утопшим на уступистом берегу. И все то время, что Мордлюк сидел в зале, его злило и само это обстоятельство, и то, что дома изнывает от тоски по нему бурый медвежонок, и каждое из его животных как раз в эту минуту глядит сквозь прутья клетки, обеспокоенное пропажей хозяина.
Между тем, чей-то голос нарушил воцарившуюся в Суде тишину, попросив дозволения обратиться к Мировому судье.
Его милость устало кивнул, но, увидев, от кого исходит просьба, сел прямо и парик поправил. Ибо просительницей оказалась Юнона.
– Позвольте мне взять его, – сказала она, не отводя от лица Его милости выразительных, пленительных глаз. – Он одинок и ожесточен. Возможно, я сумею помочь ему. В настоящее же время, Ваша милость, он голоден, истерзан скитаниями и изнурен.
– Протестую, Ваша милость, – вмешался Инспектор Акрлист. – Все сказанное этой дамой – чистая правда. Но юноша попал сюда потому, что серьезнейшим образом преступил закон. Мы не вправе впадать в сентиментальность.
– Это почему же? – спросил Мировой судья. – Не так уж и велики его прегрешения.
Он повернулся к Юноне и в усталых глазах его мелькнуло едва ли не волнение.
– Вы желаете принять на себя ответственность и передо мною, и за него? – спросил он.
– Полную ответственность, – ответила Юнона.
– И будете держать меня в курсе происходящего?
– Разумеется, Ваша милость, – но есть еще одно обстоятельство.
– Какое же, мадам?
– Отношение самого юноши к тому, о чем я прошу. Я не возьму его к себе, если он того не пожелает. Просто не смогу.
Мировой судья повернулся к Титусу, намереваясь что-то сказать, но затем передумал. И снова обратил взгляд к Юноне.
– Вы замужем, мадам?
– Нет, – ответила Юнона.
Прежде чем снова открыть рот, Мировой судья помолчал.
– Молодой человек, – объявил он, – эта дама предлагает себя в ваши опекунши на время, которое потребуется вам, чтобы прийти в себя… что скажете?
Все, что было в Титусе слабого, проступило наружу, как всплывает нефть из водных глубин.
– Спасибо, – сказал он. – Благодарю вас, мадам. Спасибо.
Чем было все поначалу, как не предчувствием, сладким, точно трепетное пение птицы, – сознанием, что это судьба свела их; бросив в новорожденный мир, который оба они открывали? В мир, вселенную, за рубежи которой, в леса которой они не смели ступить. Мир, который можно мельком увидеть с вершины воображения, но невозможно выразить простыми словами, пустыми в себе, точно воздух; фразами, бесцветными и бессильными – вот разве сердца их эти слова заставляли биться все учащенней.
