Когда Милька явилась домой, мужа уже не было: он успел тем временем прибежать из леса, поесть и уйти робить — за ним заходил бригадир, Гришка. Дочка кормила Арканьку с Эдькой. Агнюшка раздела Мильку, уложила на кровать, посидела рядом, поохала и убежала звонить. Милька лежала, облизывала сухие, тягуче липнущие к языку губы и вслушивалась в себя, пыталась разобраться, что за болезнь бродит в ноющей голове, в то жаром, то холодом заходящемся теле.
Началось вчера, ближе к вечеру, после дойки. Что-то сказали бабы на ферме, будто опять нагрянул в сельсовет Авдей Кокарев по Федькину душу. Она пошла туда, но ее не пустил к егерю Иван: перехватил на 'крыльце и сказал: «Иди давай. После все узнаешь». Вечером на ферме снова был разговор о том, что запирались в сельсовете втроем, о чем-то говорили, а после чуть не избили нюхавшуюся рядом Егутиху. «Что им опеть надо? — подумала тогда Милька. — Никому не живется в спокое, господи ты боже ты мой…» И кто вроде мешает? И тут же подумала о себе: а тебе-то 'кто мешал жить хоть в каком ни на есть, а в душевном покое? Наплевала бы на всех мужиков, ростила бы детишек, глядя на других баб, ведь это счастье, ростить-то их, хоть и горюешь ежечасно. Так нет, навязала себе любовь, еще одна мука-мученская. Зато — ах, как сладко порой, забыла бы все свое злосчастье, что перенесла в жизни. Не только когда-то перенесенное от Ивана, от других мужиков, даже от Эдькиного отца — забудешь и простишь… Инженеришко, худенький да робенький с виду, шишкарь над присланными в деревню заводскими работягами, куда как оказался он проворен! Льстил, покашливал и смеялся за чаем, ползал с ребятами по полу, вспоминая своих, поил марочным вином, липким и приторным. А застигнувши ее однажды в постели, был умел и несуетлив. Потом оставшиеся полмесяца ходил королем, покрикивал как на свою. Чуть привыкнув только к жаркому, душащему, первому совестливому греху замужней бабы, однажды пришла домой вечером и не застала случайного дролю: уехал, уехал со всеми манатками. Когда она была уже на шестом месяце, и Федьке отписали про этот позор, встретился ей Кривокорытов. Спросил, остановив на улице: «Ну и сделала наконец-то вывод по части своей морали?» У нее зарябило в глазах от ненависти к нему за это унижение, но она переборола себя и ответила звонко и весело: «Сделала, а как же!» — «И какой это вывод?» — «А вот!» — И она ткнула себя пальцем в живот, посмотрела Ивану в глаза, усмехнулась гордо и прошла, с силой оттолкнув его обеими руками — так, что он чуть не упал. С той поры он стал глядеть на нее совсем по-другому, терялся и затихал при ее появлении, и как же был счастлив снова начавшейся любовью! Однажды он припомнил тот, старый случай и сказал: «Я тебя тогда как в первый раз увидел!»
«Вот мужики! — подумала Милька. — Разве поймешь, какого вам лешака надо?» Вот и теперь: что им надо, этим троим — Ивану, Федьке да Авдею?
Так думала она, все-все вспомнила, выйдя с фермы вчерашним вечером, стоя возле закуржавевшего с верхних венцов строеньица, за которым мукали и шумно дули в ноздри Биля, Чинара, Доска, Артерия, Пестря, Газета, Поляна, Кочерыжка, Жука, Фантазия, Морковка, Нега, Забава, Крошка, Свирель… Дрожь, подлая хворь началась со страха за Ивана: он, если уж заберет себе что-нибудь в голову, способен ко всему: и к великой доброте, и к великой злости, и в такие моменты невозможно спастись ни от его доброты, ни от его злости. О, Милька-то знала цену разговорам, подобным последнему: с беспокойным взглядом, с подсасыванием в уголке рта. Сдался ему какой-то конь-человек, ну его к черту! Лучше бы пригрел, пошептал чего-нибудь ласково… И еще был страх от мысли, что недолги такие отношения, сколько можно сидеть над речкой, толковать о всяких пустяковых делах. Рано или поздно все будет переговорено, и прорвется же в Иване мужик! Ну, а дальше что? Когда случилось дело с инженеришкой, Федька был далеко, с Иваном отношения были безразличные, на баб-пустомолок она наплевала; сам же случайный дроля — что ж! — в конце концов невелика любовь, если мужику удается пробудить на недолгое время в бабе женщину. От всего этого и позор-то получился тогда какой-то глухой, неострый, тем более что многие тогда Мильку поняли и по-своему пожалели.
А на какой позор ей предстоит пойти в скором времени и повести на него за собой Ивана! Какая заслуга — взять от бабы бабье! Иван вот сделал ее человеком — существом, каким она помнила себя разве что в ранней юности. И вот поскользнись они теперь, позор будет совсем другой, такой, после которого кому-то из них не выжить в деревне: или уехать, или умереть — ведь не заставишь себя жить рядом с любовью, если не имеешь больше возможности прикоснуться к ней рубцованным, заходящимся от злой боли сердцем. И Иван совсем не такой мужик, какого недавно показывали в кино: тот в открытую жил с двумя бабами, законной и незаконной, и с каждой имел ребятишек—вот, мол, дескать, как в жизни-то бывает, и никто в этом не виноват. «Любовь! — усмехнулась тогда Милька, выйдя из клуба. — Как же так, любовь — и без совести?..» И когда Милька впервые подумала, стоя возле фермы, о том, как должна дальше пойти история их с Иваном любви, она впервые подумала (просто мысли перескочили) и о Федьке, о Ксении Викторовне, о детишках, своих и кривокорытовских, — словом, о тех, кто вместе с ними примет всю славу ихнего позора. Милька простояла возле фермы недолго; но, когда шла домой, ее лихорадило, и она думала, что простудилась. Только разболоклась, легла — пришел Иван, и уже по стуку, по шагам она поняла: нет, не к ней он пришел… Вот ведь мужики, могут же свою жизнь так устроить, что не один у них свет в окошке! А у нее-то, у нее — только он один и есть, Ванюшка… Услышала, как хлопнула за Иваном дверь, отвернулась к стене и заревела, сотрясаясь от непонятной хвори.
Сегодня бригадир Гриша сам решил выбрать Федьку в напарники: делать крышу на новом свинарнике. Свинарник летом ладили студенты и сделали все путем, только до крыши руки у них так и не дошли. И вот теперь за нее взялся Гриша. Он вообще считал себя отменным плотником, да, наверное, и стал бы им, если бы был в работе поаккуратнее и потщательнее. А он делал все грубо, неуклюже, хоть и прочно. В любой колхозной специальности Долгой мнил себя специалистом, лез с советами и к кузнецу, и к трактористу, и к доярке, и к счетоводу. И в каждой из них хоть немного да разбирался. «Так можно ли иначе? — полагал он, — если я есть настоящий крестьянин?» Он и колхозником-то себя никогда не называл, говорил: «Я — крестьянин». К колхозникам он причислял разную деревенскую мелочь вроде Федьки Сурнина. А крестьяне у него были — он да председатель колхоза Митя Колосок, хоть и молодой.
