Свинарник стоял невдалеке, за деревней, и Федька с бригадиром отправились туда, захватив инструмент. Сколотили лестницу, очистили от снега доски, подняли на чердак. Долгой работал быстро, поварчивал, и Сурнин вокруг него крутился со старанием. Когда стали колотить крышу, набив лаги на стропила, подъехал Митя Колосок, залез к ним и стал помогать, хоть никто его и не просил. Федька при нем, поднимая авторитет, закрутился совсем расторопно, даже насмелился пару раз прикрикнуть на бригадира. Гриша только посмотрел на него оба раза как на какую-то ничтожную вещь, но смолчал. А после уезда Колоска, в перекуре, сказал:
— Ты пошто, гнида, на меня скричал? Хошь, чтобы Митя тебя уважать стал, что ли? Так твое дело не выйдет. Он уважать станет, только когда я ему окажу. А ты, никак, за ум схотел взяться?
— А! — махнул рукой Федька. Запал и азарт уже прошли, и он теперь горестно думал о Мильке. Он ушел робить, а она осталась дома совсем больная, все время просила пить и смотрела на него покорно и виновато — за всю жизнь он не помнил у жены таких глаз. Он даже озлился на нее за этот взгляд: зашумел, закричал на угланов, заскакал по избе; выскочил из нее, брякнув дверью, и убежал на разнарядку. Милечка!.. И доктор из района, главно дело, не нашел никакой болезни, отказал везти лечить, раздолбай!
— Дава-ко, Федор, дурь-ту кидай да примайся крестьянствовать, — толковал Гриша. — Ведь это каково прекрасно — земельку-ту обиходить! Вот ты от нее отошел, приклеился к своему лесу и стал пустяк пустяком. Кого ты там потерял, ну? Ведь там зверья полно, оно свои порядки держит. А на земле уж человек — и ей, и себе хозяин, никто ему не помеха. А она пустенька становится, родная… Уж как я на Ваньку Кривокорытова надеялся… А он, чуть портфелиной перед носом потрясли — хвать ее, портфелину-ту! Моя, дескать, будет! Через нее и стал пустяком, разве теперь узнать? Все думат да думат, все мыслю ишшет, как бы это ему получше мир обустроить. Чего думать? Чем думать-то, взял бы лучше да и работал хорошенько ту работу, которую мать с отцом робили. Заумничали да заленились, вот робить-то и некому. Ставай давай, тунеядец!..
Но даже на такую злую реплику Сурнин не прореагировал. Посмотрел на небо, наморщил остренький носик:
— Уезжаю я отсюдова, Гриша…
— Куда? Когда? — удивился тот.
— Не знаю. Скоро. Надо ехать, наверно…
Мысль об отъезде возникла у него внезапно, не больше минуты назад, и, даже не успев ее обдумать, Федька все же высказал ее вполне убежденно, ибо сразу почувствовал, что она верная, и самое правильное в нынешнем его положении — скорей смотаться отсюда куда подальше. Устроиться где-нибудь в городе и слать оттуда бабе деньги на ребят, самой-то ей он все равно только обуза… И кентавр этот, пошел он к лешаку! Все равно Авдеюшко его найдет, и тогда попробуй доказать себе и людям, что не ты помог ему загубить живую душу. А попробуй-ко отвертеться от него, егеря! Ведь без шуток было сказано: пять лет! Попробуй высиди. Тоже не больно охота. Сколь напастей на голову! Надо скорей уезжать! И Федьку охватила такая тревога, что ему захотелось бросить немедленно и Гришу, и недостроенный свинарник, скатиться кувырком с лесенки и лететь пешочком аж до райцентра, предварительно только заскочив домой за паспортом.
— Папка, идол! — донеслось снизу.
Это кричала Дашка-растрепка.
— Чего, доча?
— Тебя, пап, мамка зовет! Пускай, говорит, скоряе!
Сурнин виновато пожал плечами: что, мол, я могу поделать? — и стал спускаться с крыши. Бригадир плюнул ему вслед.
Милька лежала дома бледная, словно высохшая, дышала редко и неглубоко. Федька подошел к кровати, сел на табуретку, взял руку жены:
— Чего ты, Миль?..
— Я, наверно, сегодня помру, Федя, — тихо сказала она.
— Ой! Да что ты! — Он схватился за свой кадычок. — Не смей, Милька! Ой-ёй!..
— Помру, ага… — Голос у нее был грустный-грустный. — Ты меня хорошо схорони, Федя. По людям походи, они помогут. Ох, чтой-то я… Лежу, знаешь, теперь, а здесь, — она подтянула ладонь к груди, — ничего, ничего вот не жалко. Даже плакать не могу. не баба я, что ли?..
Федька пал на коленки возле кровати и сипло завыл, стукая лбом в Милькино плечо. Следом заревела в голос Дашка, за ней — остальные ребята. Милька с трудом подняла руку, погладила волосы на голове мужа:
— Федя… Ну-ко успокой да проводи ребят из дому. Поговорим напоследок-то.
Федька с хлипами заметался по избе, одевая пацанов. Дашка помогла ему и сама вывела их на крыльцо.
— Опять я, мужик, тебе беду принесла, — зашептала Милька. — Много я перед тобой согрешила… Он заморгал глазами, отшатнулся от нее:
— Да ты… Ты что мелешь-то, Миль? Кого ты согрешила, опомнись, бог с тобой! Ать ты!.. Может, насчет того, что Гриша Долгой здесь толковал: спуталась, дескать, то, друго… Так ведь он болтал, наверно! Или нет?..
— Это только ты не тронь. Что уж мое, то мое, мне его до конца нести охота, не обессудь, Федя…
В дверь постучали. Федька бросился на стук, но дверь уже открылась, и в избу вползла икотка Егутиха. Потупала валенками, разбрызгивая снег, и задребезжала:
— Ай хозяйка-то у тебя, Федюнь, занедужила? Бабы-то бают: и Агнюшка-фершалица. С ей отваживалась, и скора-то помочь наезжала… А я ничо не знаю. Зайду-ко спрошу, думаю…
«Да! Толкуй! — подумал Федька. — А то не знам мы тебя! Первая небось вызнала!..»
— А пошто к бабоньке Егутихе не забежал, Фе-дюня? — пела икотка. — Или бабонька когда-то чего навред вам содеяла? Прими-ко, Федюнька, мою куфаичкю, счас я тебя погляжу, Миля, мою прекрасную, такую прелесь…
Милька зло сжала рот: мало этой поганой, что таскалась неотступно по их с Ваней следу, зырила, караулила. И умереть-то спокойно не даст!
— Ну-ко гони ее, Федь!
— Выметайсь, кикимора! — взвизгнул Сурнин. — Тебя токо не хватало!
Старуха стала поворачиваться к нему задом, чтобы сделать непотребный жест и с этого начать скандал за свои права. Но, вспомнив что-то, переменилась, поправила юбки и подобострастно захихикала:
— Уй, я забыла! Уй, забыла! Окаянная я бабка! Да ведь у тебя теперь, Федюня, новый дружок позначился, любую болесь, мой желаннушко, любую хворь сымает. Ну, он тебе Мильку-ту и вылечит! Куды мне, старой колдунье, икотке необразованной!..
И она убрела, стеная. Федька сразу же после ее ухода притих и стал одеваться.
— Куда пошел? — спросила Милька.
— Сбегаю тут… до одного места! Ты только смотри, не вздумай тут… без меня-то!..
— Больно я знаю. Как приспичит… ты уж не обессудь.
Он помялся возле кровати, вздыхая. Оставлять ее одну в таком состоянии, конечно, не следовало бы. Но и шанс, нечаянно подсказанный икоткой, тоже упускать было нельзя.
