— Зарежь ее. Или подпали. Такая дура не должна жить.
И, если честно, Леня не думал, что это предложение такое уж абсурдное…
Сегодня он пришел немного раньше, чем назначила Кулик. Чтобы побыстрее отвязаться. Его терзали смутные предчувствия, что добром такая спонсорская помощь закончиться не может.
Собравшись с духом, он постучал.
Тут же заорали собаки. Послышались шаги, потом голос хозяйки осведомился, кто там.
— Это я, Бухта. Решетки привез.
— Какие решетки?
— Какие заказывали, такие и привез! — психанул Леня.
За дверью замолчали. Потом спросили:
— А деньги уже заплачены?
— Вы что, издеваетесь?!
— Я не хозяйка, я сестра. Марины сейчас нет дома.
Вот облом-то! Но приходить еще раз не хотелось.
— Уплочено! — мужественно сказал он.
Дверь открылась.
Сестра Марины Васильевны выглядела намного респектабельнее кошатницы. Благополучнее как-то. Стрижка, пусть и с сединой, смотрелась модно, цвет лица здоровый. Да, такая больше одного кастрированного кота дома держать не станет.
— У вас инструменты с собой? Где и что делать, знаете?
— Да.
— Тогда занимайтесь.
Бухта прошел на лоджию, попутно отметив, что запах вроде сейчас не такой сногсшибательный, даже носом дышать через раз можно. Через пять минут, разложив инструменты, молодой человек приступил к работе.
А потом раздался звонок, снова залаяли шавки, и в коридоре послышались радостные возгласы…
— И все-таки, тетка Мика, ты засралась, — покачала головой Наташа. — Как ты здесь живешь, тут дышать невозможно?!
Марина Васильевна не возражала, она смотрела на сестру, которой, оказывается, так не хватало. Близнецы должны жить рядом, один без другого они быстро чахнут. Особенно если всю жизнь были рядом.
— Со стариками по-прежнему ругаешься?
— Ругаюсь. Они первые начинают.
— Я вот что придумала. Заберу их к себе, а ты в их квартиру перебирайся. И просторней, и воздух, — она поморщилась, — почище…
У Марины Васильевны возникло желание обо всем рассказать, расплакаться… Но сдержалась.
— Да мне и тут вроде нормально…
— Ты на себя посмотри! В гроб краше кладут. Тебя эти кошки в могилу сведут, попомни мое слово. Ну, подкармливаешь ты их, зачем домой-то таскать? Всех спасти все равно не удастся.
— Наташенька, мы же вместе с тобой все это затеяли.
— Тетка Мика, мы с тобой только кормили, лекарства давали, котят да щенков пристраивали, не передергивай. А вот когда я уехала, ты что-то вразнос пошла совсем. Ты же в этой Ольховке уже десять лет безвылазно, даже в командировки тебя не посылают, а про отпуск я вообще не говорю.
Кулик молчала. Кто-то изменился: или она, или Наташа. Когда-то они твердо знали, что если встретишь на улицу нищего и дворнягу одновременно, то накормить следует дворнягу, потому что она не может попросить о помощи. А теперь? Наташа наверняка предпочтет нищего…
Марина подумала. Вспомнила разговор с Евгением. И решила, что покормит обоих. По крайней мере однорукого Пивораса она точно голодным не оставит.
— Ладно, тетка Мика, заболталась я с тобой, — спохватилась Наташа. — Пойду добивать стариков, они уже готовы согласиться.
— Ты еще зайдешь?
— Перед отъездом, попрощаться. И давай уже, думай. Этот зверинец надо как-то уже… кхм… разрешать. Да я же говорила тебе!
— Что делать?
— Они больные у тебя все, друг друга заражают. Усыплять надо…
Наташа ушла. И ни о чем не поговорили. Неужели в пятьдесят лет сестрам не о чем поговорить?
— Я на лоджии и в комнатах уже все установил, — подал голос Бухта.
— Спасибо, — рассеянно сказала Марина. Потом подумала и спросила: — Леня, скажи, я действительно засралась?
Бухта испуганно замотал головой.
За один день весь контингент Центра вырос в два с половиной раза, причем те Кулики, которых привезла «мамаша», опять испарились. В приемном изоляторе находилось теперь семьдесят человек вместо допустимых пятнадцати. Перегруз был более чем заметный, и Геращенко прилюдно обматерила Распопову. Елена (да кто, наконец, запомнит ее отчество?) заявила, что будет жаловаться, на что Лопаницын сказал:
— Свидетели есть?
По внешнему виду сотрудников было понятно, что свидетелей нет.
Галка отозвала Пятачка в сторону:
— У меня две новости. Одна херовая, другая еще хуже…
Оказывается, семейный детский дом Марине Васильевне не светил.
Администрация Большой Ольховки не располагала такими ресурсами, никто не выделит денег под содержание шестидесяти трех детей, тем более пожилой училке.
— Она даже медкомиссию не пройдет, у нее на лице написано: даю дуба.
Короче, Марина Васильевна должна умереть, — закончила Геращенко.
— Ты совсем?.. — Лопаницын повертел у виска «фонарики». — Переработка о себе знать дает?
Геращенко вздохнула:
— А ты подумай. В покое ее не оставят — слишком много детей. Если их будут отбирать, до нового учебного года население города ох…енно увеличится. И будет расти, пока Кулик коньки не отбросит. Между прочим, если у нее вечером опять кто-нибудь окажется, этих угланов будет сто двадцать семь, считая приютских.
Галка была права. И одновременно ее предложение являлось полнейшим бредом, о чем Пятачок не преминул тут же заявить:
— Слишком поздно придумала. Надо было еще во дворе пристрелить, при попытке украсть детей. А теперь как быть? Будем мочить в сортире? Или живьем скормим кошкам?
— Что ты вечно кривляешься, как маленький? Можно проще. У нее сердечная недостаточность. Положить в больницу и перепутать лекарство.
— Откуда знаешь?
— Я о ней справки наводила. Работа у меня такая, нечего так смотреть.
— Так, — Лопаницын встал. — Предлагаю разбежаться. Никто ничего не слышал. У меня и так дел по горло, а я тут с вами, сударыня, убийство лысого в подвале обсуждаю.
Да и время уже было далеко за пять пополудни. Договорились встретиться завтра, на свежую голову.
Но встретились они уже сегодня вечером, при обстоятельствах драматичных и фантасмагорических.
Леня закончил работу около половины шестого и начал уже собирать инструменты, как его внимание привлек шум с улицы. Он поглядел вниз и обалдел.
Во дворе толпились дети, никак не меньше двухсот. Ну, может, и меньше, однако молодому человеку не пришло в голову пересчитывать пузатую мелочь.
Кроме детей, во дворе собралось взрослого народу — не протолкнуться.
— У вас тут что — в лагерь детей провожают? — спросил Бухта у хозяйки. — Не поздновато ли?
